Если учесть все факты, заботливо собранные Крюковым, и забыть все остальное в жизни и делах Батова, то легко ему не отделаться. Возможно, и с него, с Уралова, спросят за «любимца». Теперь объясняй, почему не прислушался к сигналам Крюкова, и что он еще там написал — как знать? Раньше, видно, боялся начинать это паскудное дело — свои же могли пристукнуть в бою «по ошибке»... А Батова едва ли все-таки по-настоящему привлекут — разберутся. Но вынести придется немало. Тут на ура не возьмешь...

Уралов вышел во двор, сел в машину (водил он ее сам) и поехал сообщить о своем согласии работать на предложенном месте.

Уже пятый час монотонно тарахтят колеса повозки то по асфальту, то по обкатанному до блеска булыжнику. Усталые потные кони, запряженные парой, изредка потрусят вялой рысцой и снова понуро шагают по жесткой дороге. Надоевшие понукания возницы уже не взбадривают их, не прибавляют прыти.

Спину и плечи под выгоревшей гимнастеркой нажгло до боли. Пить хочется, но вода в баклажке теплая и противная. Другой на месте Грохотало давно бы завалился спать — и пусть проплывают медленные версты с редкими придорожными яблонями, с деревеньками в стороне, машинами, то встречными, то обгоняющими повозку. Но Володя таращит покрасневшие веки, хотя две предыдущие ночи почти не спал.

Думы, как река, как эта дорога, тянутся бесконечной вереницей, тягуче цепляясь одна за другую...

Как было бы все проще и понятнее, если бы человек сам выбирал свою судьбу! Но никому этого не дано. Порою так все склеится-сложится, что и во сне не приснится и в думах не выдумается.

За время, проведенное после войны в Германии, Володя успел побывать во многих городах и деревнях. Военные части почему-то без конца переформировывали, и не успеешь по-хорошему сдружиться с товарищами, как опять в руках у тебя новое назначение, опять попадаешь в круг незнакомых людей — и все сначала.

Со многими людьми сводила его судьба. Одни больше застряли в памяти, другие мелькнули, ничем не тронув души. Но нет, видно, крепче и надежнее фронтовой дружбы, спаянной кровью, общими опасностями, невзгодами, общими радостями.

Где-то теперь Алеша Батов? Что с ним? Может, вот так же мотается по Германии, а может, в России служит или демобилизовался?.. Множество всяких догадок, порою самых невероятных, мелькало в сознании Грохотало, но то единственное, что случилось с Батовым, когда друг его не прошел еще и километра после прощания — такое не могло прийти в голову. И Верочка потерялась бесследно... Володя часто вспоминал их, перебирая в памяти фронтовую роту. Любого из солдат встретил бы как родного. Но безжалостная судьба беспощадно раскидала всех по свету, так что не довелось увидеть не только кого-нибудь из своей роты, даже однополчанина, хотя бы не знакомого раньше, не встретилось...

Раздумывая так, Грохотало не переставал казнить себя за то, что забыл передать Батову свой домашний адрес. И приготовил, написал на бумажке, а потом эту самую бумажку через неделю обнаружил у себя в кармане. А ведь это была единственная возможность не потерять связи, потому как ни Алексей, ни Верочка никакого домашнего адреса не имели.

За невеселыми думами в тряской повозке Грохотало скоротал этот день. В город въехали, когда стало смеркаться и под потную гимнастерку начал пробираться ободряющий холодок. В предвечерней пустоте улиц гулко цокали четыре пары копыт, и колеса оглушительно гремели по булыжнику, приплясывая по верхушкам обкатанных валунов.

Володя ждал, что вот-вот повозка свернет и закончится этот длинный, утомительный путь. Но впереди показался конец улицы, снова асфальт и обсаженная деревьями дорога на выезд.

— Куда же ты меня везешь? — с беспокойством спросил Володя солдата. — Весь город проехали...

— Да мы уже дома! — ответил тот весело и добавил: — Вон там и казармы наши.

Возница поправил съехавшую на затылок пилотку и, лихо гикнув, погнал коней рысью. Слева, недалеко от дороги, показался военный городок, отделенный от окраины широкой полосой садов.

Проехав полсотни метров вдоль сада, ездовой свернул к городку. Взору открылась арка, а по обе стороны от нее и в глубине — серые громады угрюмых четырехэтажных зданий.

Часовой остановил подъехавших и потребовал документы. Грохотало бойко соскочил на асфальт, но, словно пьяный, покачнулся на затекших ногах и, разминая их, отошел в сторону, а когда повернулся, увидел рядом с часовым капитана. Тот будто из-под земли вырос.

— Ваши документы, товарищ лейтенант! — властно спросил он и представился: — Дежурный по полку капитан Горобский.

Они стояли друг против друга — оба высокие, суховатые, подтянутые. Но Грохотало, осунувшийся и потемневший лицом, в пропотевшей хлопчатобумажной гимнастерке, в пыльных сапогах выглядел как-то затерто против капитана. Новенький ремень и портупея на Горобском поскрипывали при каждом движении. Начищенные пуговицы, пряжки, ордена, медали ярко блестели на выглаженной шерстяной гимнастерке. Черные брови на смуглом лице тоже казались приглаженными и тускло поблескивали, а во взгляде карих глаз мелькнуло не то откровенное высокомерие, не то сдержанная презрительность.

— Комм мит, — сказал капитан, возвращая бумаги. Он улыбнулся и забавно подмигнул, считая, видимо, что всякий русский, живший в Германии, не может не знать простейших оборотов немецкой речи.

Горобский повел Володю в полковую офицерскую столовую, усадил за стол и сказал, что пришлет связного и тот укажет место ночлега. Беспокоить сегодня он никого не станет: поздно уже.

— Ауфвидерзейн! Иду служить. Гуляйте! — Капитан как бы нечаянно сбил фуражку на затылок и направился к выходу, сверкая начищенными сапогами: голенища их были сдвинуты вниз и плотно прилегали к икрам.

Связного ждать не пришлось: он появился, когда лейтенант принялся за компот. В комнате, куда они пришли, оказались Володины вещи, сваленные в углу. Связной объяснил, что здесь живет капитан Горобский. Спать можно на его постели, потому как сам он сегодня на дежурстве.

Оставшись один, Володя сразу же начал раздеваться, скользя усталым взглядом по комнате. Койка, стол, три стула, простенький шкаф — все это привычно для глаза военного человека, давно покинувшего гражданский уют. Но большое зеркало в углу, дорогая скатерть с кистями почти до пола, шляпа и макинтош на вешалке — не часто встречалось такое в офицерском быту.

Привычные и непривычные вещи исчезли моментально, как только Володя завалился в роскошную постель — не успел головы до подушки донести.

...— Гут морген! — прозвучало над самым ухом.

Грохотало, разморенный ото сна, вскинулся.

В комнате светло. Около койки — капитан Горобский, в руках у него — полотенце. Пытаясь добиться ответного приветствия, капитан еще громче повторяет:

— Гут морген, камерад! Гут морген!

Но Володя морщится от этакой назойливости, трет глаза и нехотя выбирается из-под одеяла.

— Вы что же, милейший, — продолжает капитан, — проспали подъем, проспали зарядку... Этак и завтрак немудрено проспать. Или у вас в полку просыпались кто когда вздумает?

— С дороги, — хрипловатым голосом ответил Грохотало. — А на такой перине да без будильника грешно не проспать. Сроду не приходилось так нежиться.

— Шучу, шучу, — сбросил с себя напускную суровость Горобский. — Я уже доложил командиру полка, и он обещал принять вас сразу же после завтрака.

Почти весь день ушел на знакомства. Окунувшись в родную среду, с утра Володя чувствовал себя превосходно. И беседа с командиром полка шла отлично. Полковник Тарунин, грузный и невысокий, уютно сидел за большим столом и разговаривал по-отечески просто и тепло. Расспросил прибывшего офицера обо всем: где учился, где служил, где воевал, где родственники, побывал ли после войны на родине... А вот о том, что разжалован был Грохотало, полковник мудро умолчал, хотя в личном деле вся эта история, конечно, занимала не последнее место. Тарунин рассудил просто: коли отбывал наказание и восстановлен в одной и той же воинской части, стало быть, достоин этого. И ворошить старое незачем.