Оставив у избушки коня, Грохотало подошел к ним. Чарльз Верн поздоровался и познакомил Володю со своим спутником, тоже капитаном. Тот с усердием встряхнул руку русского лейтенанта своей левой и сделал шаг назад, чтобы не мешать разговаривать старым знакомым. В пожатии чувствовалась недюжинная сила.

— Знакомьтесь ближе, — посоветовал Верн, — это новый начальник штаба нашей батареи.

— Как — новый, а вы?

— Еду в отпуск, — загадочно улыбнулся Верн. — Через двенадцать часов буду в Лондоне.

И в словах, и в поведении Верна Грохотало заподозрил что-то неладное и стоял в замешательстве.

— Вы не стесняйтесь, говорите свободно: этот парень совершенно не понимает по-немецки. — Верн легонько кивнул головой в сторону нового начальника штаба. — Только поменьше жестов и выразительности на лице. Насчет перевода не беспокойтесь: что бы вы ни сказали, переведу ему, как надо...

— Ну, что ж, тогда для начала закурим, как у нас в России делают.

Володя достал коробку папирос и предложил закурить новому начальнику штаба. Тот взял папиросу, небрежно сунул ее в угол большого рта и заложил руки назад, дожидаясь огня. Чарльз Верн потянулся к коробке и тоже взял папиросу.

— Вы знаете, что я не курю, но это — на память. Хорошо?

Дальше все пошло как нельзя лучше. Двое разговаривали свободно обо всем; Чарльз Верн время от времени что-то переводил своему преемнику, тот удовлетворенно скалил зубы.

— Вот преподнесли мне отпуск, которого я не просил и не ждал, — рассказывал Верн. — Но вы, очевидно, догадываетесь, что это за отпуск, если на мое место уже приехал другой человек. Майор довольно ясно намекнул мне, что знает о моих «шашнях» с русскими...

— И все-таки вы решились приехать еще раз, да к тому же с «хвостом».

— Море от одной капли не прибудет. Да и «хвост», как видите, не мешает, даже хорошо прикрывает с тыла.

— А что у него с рукой?

Верн перевел это дословно, и новый капитан, дождавшись наконец настоящего вопроса, приподнял перевязанную руку здоровой и начал горячо объяснять.

— Он говорит, что купался, нырял и сломал руку. Он же пловец-спортсмен. Говорит, что еще в тридцать шестом году был в Москве на соревнованиях по плаванию... А ну его к дьяволу, он готов целый час хвастаться. Время идет и, как ни жаль, пора ехать.

Верн тяжело вздохнул и протянул руку. Володя обшарил свои карманы, но ничего не нашел, кроме папирос. Тогда зашел в избушку и написал на крышке папиросной коробки с внутренней стороны: «Чарльзу Верну от Владимира. Простые люди России и Англии никогда не были врагами, зато друзьями могут быть хорошими».

Выйдя из избушки, Грохотало увидел, что новый начальник штаба сидит уже в машине, а Верн нетерпеливо топчется на дороге. Он принял коробку, поискал у себя в карманах и, ничего не найдя, сказал:

— До свидания! Знайте, что Чарльз Верн возвратится в Англию не тем, кем приехал оттуда.

Они уехали. А Грохотало, проводив их взглядом почти до деревни, сел на коня и тихонько направился к заставе. Не успел отъехать от линии и полкилометра, как его догнал английский мотоциклист. На заднем сиденье с ним ехал Жизенский.

— Вот, дьявол, какой преданный! — сказал сержант, не вставая с сиденья и удерживая равновесие мотоцикла ногами. — Везет вам пачку сигарет. Я ему говорю: давай ее, мы передадим, а он маячит, говорит, что ему приказано передать самому лейтенанту.

— Приказ есть приказ, — пошутил Грохотало.

Английский мотоциклист, точь-в-точь похожий на восклицательный знак, в огромной каске, коротенькой куртке и сапогах-ботинках, зашнурованных почти до колен, подошел к лейтенанту и, бойко козырнув, подал коробку английских сигарет, на которой было начертано по-немецки: «Владимиру от Чарльза. Россия для меня больше не загадочна».

Отворив дверь своей комнаты, Грохотало остановился в замешательстве. Несколько секунд смотрел на человека, сидящего за столом, и лишь когда тот, опершись о край, начал подыматься, он овладел собой.

— Здравия желаю, товарищ подполковник!

Они пошли навстречу друг другу.

— Сабир Салахович! — вырвалось у Володи, и они обнялись...

У Володи выступили совсем некстати непрошеные слезы. Пряча их, он прижимался к этому огромному человеку все сильнее, а тот, похлопывая лейтенанта по спине, успокаивал:

— Мы же мужчины... солдаты... Ну, что с вами... Воло-одя?..

И это его протяжное «Воло-одя» и по-родному потеплевший голос расплавили было парня вовсе, но он оторвался от Уралова, отвернулся и, резко встряхнувшись, будто сбросил нахлынувшую слабость.

— Какими судьбами, товарищ подполковник? — спросил Грохотало вполне окрепшим голосом, но внутри у него все еще где-то трепетало, и ему странно было и непонятно, почему подполковник Уралов назвал его именно так, и откуда он знает его новое имя, подаренное когда-то на фронте Батовым.

— Да вот случайно узнал, что вы здесь... Ехал мимо и решил заглянуть к фронтовому однополчанину, — сказал Уралов, снова садясь за стол, и усмехнулся: — Едва уговорил вашего заместителя и часового, чтобы пустили сюда. Хорошие ребята, службу знают.

— Знают, — вспыхнул Володя, — а мне не доложили, что вы здесь.

— А это мы так договорились. Здорово пришлось попросить.

— А где ваша машина?

— Часа через два подойдет...

— Извините, айн момент, — подхватился Грохотало и выбежал. Через минуту он вернулся и сказал: — Человеку с дороги подкрепиться надо — сейчас принесут.

— Не голоден я... Ну, да хозяину подчиниться придется... А что это вы так расчувствовались?

— Да, знаете, очень уж неожиданно как-то... А потом с того самого момента, как расформировали наш полк, ни единой души из своих не встретилось. Друзей растерял и не знаю кто где. Целый полк будто в воду канул — никого.

— Так уж и никого? — едва заметно улыбнулся Уралов.

— Есть тут один, — замялся Володя, — да о нем я не соскучился.

— Кто?

— Майор Крюков, начальник штаба полка у нас...

В дверь постучали. Путан принес обед и ушел. Хозяйничая за столом, Грохотало усиленно соображал: спросить или не спросить у Уралова про Батова? Ему никак не хотелось верить в несчастье друга. А если он подтвердит? И все-таки спросил:

— А вам не приходилось ничего слышать, о Батове, не знаете, где он?

— Нет, ничего не слышал...

— А о Верочке Шапкиной? Это медсестра, знакомая Батова.

— Шапкина? Она, по-моему, была где-то здесь, в Германии, в госпитале работала. Но, кажется, или уехала в Россию, или должна скоро уехать. А почему ты спросил о Батове?

Володя, обрадовавшись Уралову, как родному, рассказал ему подробно и о том, как Крюков пытался судить их вместе, с Кривко, и о том, что было до этого в Данциге, и о том, как Батов искал извлекатель во время боя и схватился с Крюковым... Словом, вспоминал вслух все прожитое и пережитое, а Уралов молча слушал, не мешая рассказчику вопросами.

— А как это у вас тогда вышло с сюрпризной миной? Ты что, гроб другу решил подарить на завершение войны? — неожиданно спросил Уралов.

— Что вы, товарищ подполковник! Я ведь и сам забавлялся этой трубкой больше часа. Раньше него мог взлететь на небеса... И как это мы не догадались тогда — не пойму. Ведь сколько встречали хитрых штучек — всегда вовремя догадывались. А тут никому и в голову не пришло — трубка и трубка, красивая...

— Красивая, — вздохнул Уралов. — Батов перед этим ни от кого писем не получал? Не встречался с каким-нибудь посторонним человеком?

— Нет. Ведь мы с ним бок о бок жили. Все знали друг о друге. Мать у него померла, когда еще за Одером стояли. А больше никого и не было у него... Хотя, погодите. Приходило ему какое-то письмо, когда в санроте лежал, раненый.

У Уралова чуть с языка не сорвалось, что знает он об этом письме, даже читал его, потому как в деле Батова оно подшито. От непутевой девчонки — мутная слеза.

— Нет, лучше Алешки не было у меня друга и нету. Если бы он знал адрес моей матери, так разыскал бы меня.