— Не знает?

— В том-то и дело, что не знает. Пока вместе служили, кому он был нужен, этот адрес?

— И все-таки зачем же вас понесло к разбитым машинам?

— Аккумуляторы искали, света культурного захотелось...

Со двора послышался сигнал автомобиля.

— Вон мой шофер подкатил, — кивнул на окно Уралов.

— А вы все так же полком командуете?

— Нет, не командую. Тихая у меня работа, без громких команд... — и, будто спохватившись: — Запишите-ка мне свой адрес, и домашний — тоже. Езжу вот так всюду, может, встречу где вашего друга.

Уралов собрался уходить. Володя проводил его до машины, а вернувшись к себе в комнату, ощутил двоякое чувство. С одной стороны, казалось ему, будто он только что побывал в родном полку, и от этого было хорошо на душе. Но тут же, где-то рядом, неуловимо витало какое-то загадочное, настораживающее чувство. Оно томило его. И сам собою всплыл вполне определенный вопрос: откуда же все-таки Уралов знает его имя? Можно бы допустить, что случайно запомнил из личного дела, но там записано другое.

А Уралов постоянно слышал это имя от Батова, изучая его биографию по дням и числам. Наконец распутал весь клубок вязкой паутины и нашел убедительные доводы, чтобы оправдать Батова. Но попробуй доказать, что попала эта сюрпризная мина в руки пострадавшего случайно, по глупости, без какой-либо определенной цели. Глупость, как известно, не подчиняется никакой логике. И сюда заехал Уралов в надежде на то, что, возможно, в разговоре с Грохотало обнаружится какое-нибудь новое обстоятельство, с помощью которого найдется более разумное объяснение поступку молодых людей.

Ничего нового он здесь не узнал, зато еще раз убедился в искренности показаний Батова и, поскольку считал, что освобождение его не за горами, решил порадовать на прощание адресами Володи. И дело это давно лежало бы в архиве, попади оно тогда сразу ему, Уралову. Встречался он и с Верочкой Шапкиной не раз, но ее действительно переводили в Россию, поэтому связаться с нею здесь не было возможности. Да и рано пока.

Среди солдат чаще стали слышаться разговоры о демобилизации. Одни начали оживленную переписку с родными, другие, потерявшие родственников, загрустили: не знали, куда ехать после демобилизации. Друзья наперебой приглашали таких к себе.

Таранчик гоголем ходил по заставе, накручивая свои темно-русые уже довольно большие усы. Он постоянно рассказывал, что в Донбасс, к родителям, заедет только погостить, а потом отправится в Сибирь, к Дуне, что об этом договорились и ничто не может помешать им.

Таранчик приглашал с собой Соловьева. Тот ходил в последние дни словно в воду опущенный. Он и раньше сетовал, что не может найти родственников, которых у него под Смоленском было когда-то немало.

— Летим со мной, Соловушка, — уговаривал Таранчик. — А через Смоленск поедем — авось, найдем кого-нибудь из твоей родни, либо хороший знакомый встретится.

Но Соловьев отмалчивался.

— Ему и тут надоели твои шутки, да еще после демобилизации мучить станешь, — возражал Фролов. — Поедем, Соловушка, лучше со мной в Саратов. Там тебе и к родне поближе, и жить у нас будет спокойно. Папа у меня инженер, он поможет устроиться на работу, получить специальность.

— У меня отец — шахтер. Теперь уже на пенсии. Но я думаю, и без нянек устроиться можно неплохо. Так я говорю, хлопцы? — не отступал Таранчик. — Нет, Соловушка, со мной не пропадешь. А что шутки, так их и забыть можно.

Слушая такие разговоры, Грохотало начинал грустить. И мысли об отпуске не покидали его, и надоели, хотя и редкие, встречи с Крюковым, его навязчивые вопросы, придирки, нелепые подозрения. Володя благодарил судьбу за то, что служит вдали от штаба полка. Приближающаяся зима не радовала. Что это за зима, если почти нет снега! Соскучился он по крепким морозам, по снежным просторам, по высоким сугробам. Хотелось окунуться в них, чтобы снова почувствовать себя настоящим уральцем.

Но мечтать доводилось редко: не оставалось на это времени.

Однажды Карл Редер, по-стариковски сутулясь, вбежал к Грохотало в комнату, размахивая клочком бумаги.

— Вот, — сказал он, — читайте! Здесь благодарят вас за Шмерке. Через него удалось выловить большую группу шпионов. Сам он взят на месте преступления, но полицейское управление просит вас помочь задержать двоих, которым удалось убежать сегодня, два часа назад...

— Но ведь им не обязательно бежать на ту сторону, можно скрыться и в нашей зоне.

— Нет, вероятнее всего, как мне объяснили, побегут туда, потому что провалилась вся группа, задержаны все, кто хоть как-то был связан с ними.

— В таком случае они могут перейти линию в любом месте, а не только у нас.

— Сообщено всюду. Но скорее всего они пойдут именно здесь, потому что тут ближе всего к линии, а им надо как можно скорее попасть на ту сторону, чтобы избавиться от преследования. К тому же один из них отлично знает здешние места. Это как раз тот субъект, что пускал собак через линию.

— Все это хорошо, дорогой дедушка, но кого же мы будем все-такие ловить? Правда, задерживать положено всех, кто пытается перейти линию, но как мы узнаем, именно их задержали или нет?

Редер звонко шлепнул себя по лысине и еще более оживился:

— Вот старая лоханка! Меня же просили передать все, что о них известно и что мне сообщили. Оба — не старше тридцати лет. Один высокий, другой среднего роста. Высокий — рыжий, а второй — шатен, у маленького на правом виске — большая бородавка...

Редер замялся. Все это он сказал очень быстро, словно собирался перечислить несметное количество примет. Но, сказав о бородавке, почесал за ухом и развел руками:

— Ну, вот, кажется, и все!

— Не так уж много.

— Маловато, — признался Редер. — А что же больше скажешь. Фамилии, говорят, не имеют значения — их у каждого по дюжине, да мне их и не назвали. Одежда и вовсе не может служить приметой... Что же я еще скажу?

Редер закурил предложенную сигарету, заложил руку за жилет и зашагал по комнате, словно показывая этим, что ждать от него больше нечего. Он старался досуха протереть лысину, но платок промок, а лысина так и блестела от пота.

— Значит, ловить всех рыжих и черных с бородавкой? — пошутил лейтенант.

— Вот именно! — засмеялся Редер. — Ловите, а я — человек штатский. Мне велели передать — я передал. Дальше — ваше дело.

При всем желании старик ничего не мог добавить к сказанному и, не желая мешать срочному делу, ушел.

До наступления темноты оставалось часа четыре, но медлить нельзя было ни минуты. Часа через полтора-два хорошей ходьбы эти молодчики могли оказаться в районе охраны блюменбергской заставы, если они действительно думали совершить переход линии здесь. И еще хуже, если им удалось подъехать на попутной машине. В этом случае они где-то возле линии или уже перешли ее.

На линию срочно были выставлены тщательно замаскированные секреты. Солдаты, подробно проинструктированные, отправлялись на свои места незаметно, поодиночке. День выдался на диво спокойный: за целые сутки — ни одного задержанного.

На заставе, кроме повара, дежурного телефониста, часовых и их сменщиков, никого не осталось. Но и на линий солдат не было видно. Все они надежно укрылись на своих постах и напряженно следили за местностью. Оживление царило только вначале. Потом, когда люди просидели в укрытиях часа три, возбуждение постепенно улеглось.

Несильный ветер, весь день игравший ржаными колосьями, к закату солнца притих совершенно, и наступила полнейшая тишь.

В томительном ожидании вестей с линии Грохотало провел несколько часов, но ничего не дождался. Нетерпение заставляло его часто справляться по телефону на соседних заставах, не обнаружены ли там перебежчики.

В сумерках, соблюдая строгую очередность, солдаты приходили на ужин и, подкрепившись, возвращались на свои места. С вечера, часов до двенадцати, из-за холма неярко светил крутобокий месяц. С наступлением полной темноты изнуряющее ожидание сделалось невыносимым.