А по дороге, где только что прошли танки, сюда же, к посту, приближался легковой военный автомобиль, рассекая лужи на асфальте.
Митя все-таки вынес хлеб и бросил, пытаясь, окриком обратить на него внимание собаки. Но она, словно не видя и не слыша никого, бежала в строго определенном направлении. Жизенский присел на колено, ловя эту стремительную цель на автоматную мушку.
Собака бежала уже возле самой линии, когда послышалась короткая автоматная очередь — овчарка сделала огромный прыжок, проскочила между колючей проволокой изгороди, словно запнувшись, вытянулась во всю длину и затихла на земле, откинув голову.
Ни солдаты, ни их командир не были опытными пограничниками, да и охраняли не границу, а, демаркационную линию, где много допускается из того, что запрещено на государственной границе. Но они хорошо знали одно правило: если приходится стрелять, то лишь с таким расчетом, чтобы ни одна пуля не легла на противоположной стороне.
Жизенский стрелял вдоль линии, и пули легли на своей стороне, но убитая собака оказалась за проволокой. И в это время к самой линии подскочила английская машина...
Из нее вышел щупленький, небольшого роста капитан английской армии. Маленькие очки в, серебряной оправе и невоенная осанка придавали ему вид штатского чиновника. Улыбнувшись и вскинув руку под козырек, он что-то сказал по-английски. Грохотало смутился и ответил ему на немецком, что никто из троих не знает английского языка.
— Очень хорошо, — тоже по-немецки сказал капитан. — Добрый день... Вам нужна эта собака?
— Да, нужна...
Трудно было поверить глазам, но капитан без единого слова полез в грязь за убитой собакой, не щадя своих желтых блестящих ботинок. Он безо всякой брезгливости ухватил ее за хвост, выволок на дорогу и просунул под проволоку.
Солдаты были изумлены до крайности, а капитан осторожно пролез между проволоками и подал лейтенанту руку:
— Будем знакомы, — сказал он. — Меня зовут Чарльз Верн.
На вид ему было лет сорок. Остренький носик на бледном лице все время как-то по-смешному дергался, от этого сползали очки, и он поправлял их ежеминутно. Русые усики были аккуратно подстрижены.
Не выпуская большой Володиной руки из своих и, словно извиняясь, он говорил:
— Я давно хотел побеседовать с советским человеком... но... — Был он чем-то возбужден, суетливо переступал с ноги на ногу и, казалось, вот-вот скажет что-то очень важное.
— А разве у вас раньше не было такой возможности?
— К сожалению, господин лейтенант, или как это у вас? М... м... не было, — запинаясь, ответил он, повернулся в сторону, откуда послышался гул танков, и вдруг торопливо пошел к проволоке.
Перебравшись на ту сторону линии и глядя на приближающиеся танки, капитан зло проговорил:
— Что делают, подлецы! Что делают! Ведь можно было ехать по старому следу, так нет — они топчут новые участки хлеба!
— А кто позволяет им это делать, господин капитан?
— О, дорогой мой, в том-то и дело: кто позволяет! Я начальник штаба здешней батареи, а только смотрю на это и развожу руками...
Танки приближались.
— Господин лейтенант, — словно опомнившись, вернулся он к прежней теме, — можно ли мне приехать к вам когда-нибудь в другое, более удобное время?
Трудно было ответить на такой вопрос. Все произошло быстро, неожиданно и непонятно. Грохотало не успел разобраться в намерениях этого странного господина и не знал, что ответить.
— Пожалуйста, приезжайте, — сказал он, чувствуя, что дальше молчать неудобно.
Чарльз Верн вскочил в машину, круто развернул ее на шоссе и, поднимая радужные столбы брызг, помчался к Либедорфу.
Жизенский и Колесник осматривали собаку, оттащив ее к избушке. Когда подошел к ним лейтенант, они читали записку, извлеченную из потайного карманчика на ошейнике.
— Гляньте, товарищ лейтенант, как наш сержант стрельнул, — сказал Митя, указывая на рану в передней лопатке собаки. — Прямо мастер спорта!
Записка была совершенно безобидная. Попадись она любому из них на дороге, ее бы даже не прочитали до конца.
«Милый дядюшка, — говорилось в ней, — спасибо Вам за совет. Я устроился на работу. Об этом я уже сообщал. Ева тоже работает успешно. В следующий выходной она собирается к вам в гости. Когда же мне придется побывать у Вас, — не знаю.
О наших общих знакомых ничего не могу сообщить, потому что никого из них давно не видел. Ева слышала, что Ганс скоропостижно умер, а добрый дядюшка Карл очень болеет и, кажется, безнадежен. А без него развалится вся его семья, потому что дети непослушны и все ссорятся между собой. Хоть бы Вы приехали и помирили их.
С приветом Макс».
— Собаку закопайте, а если еще появится — не пропускать! — прокричал лейтенант сквозь грохот танков, выезжавших на дорогу и направляющихся в Либедорф. В открытых люках стояли вооруженные солдаты. Они нагловато улыбались, а сержант с переднего танка размахивал пистолетом и что-то кричал нашим.
— Сообщите об этом на все посты. Если появится собака с той стороны, постарайтесь проследить ее путь, насколько это будет возможно, — наказывал Грохотало, уходя.
10
К вечеру с северо-востока потянулись лохматые бурые тучи. Прохладный ветер загнал всех в дом, а когда ужинали, зашумел частый ровный дождь.
Володя лег спать раньше обычного и уснул, как убитый, но во втором часу ночи его разбудили сильные удары грома. Дождь, казалось, сплошным потоком лил на крышу и шумными ручьями падал с нее, шипя и плескаясь где-то внизу. Яркие полосы молний то и дело разрывали темноту, ослепляя глаза. Треск этот был так силен, что звенели стекла в окнах и вздрагивал весь дом.
Любуясь диким разгулом стихии, Володя выкурил одну за другой две сигареты и снова завалился спать. Раскаты грома быстро удалялись, дождь утихал, спалось в такую погоду особенно хорошо.
— Пожар! Пожар, товарищ лейтенант! — кричал в самое ухо Соловьев, сдернув одеяло и толкая в плечо.
В комнате было темно, только свет от лампочки со двора проникал в окно.
— Где? — спросил Грохотало.
— А вон, вон, смотрите! Отсюда хорошо видно!
Внизу в деревне, в том месте, где изгибалась речка и где стояла мельница Пельцмана, раскачивалось пламя, подгоняемое порывами ветра. Людей не было видно.
— Поднять всех по тревоге!
— Слушаюсь! — почему-то шепотом ответил Соловьев и, шлепая босыми ногами выбежал вон.
Лейтенант взглянул на часы: без четверти три. В нижнем этаже захлопали двери, забегали люди.
На посту у подъезда стоял Фролов. Это он заметил пожар, разбудил Соловьева и послал к начальнику заставы.
Дробный топот сапог огласил сонную улицу. Разбрызгивая лужи, солдаты бежали за лейтенантом. Дождь перестал. На небе между разрывами туч кое-где мелькали промытые крупные звезды.
На заставе остались только Фролов, связист и Чумаков, который должен был сообщить на все посты, что своевременной смены не будет.
Возле мельницы, когда к ней прибежали солдаты, бестолково суетились несколько человек. Двое метались И кричали возле распахнутых дверей, обвитых живой огненной каймой.
— Он погиб! Теперь он погиб! — охрипшим голосом повторял высокий худой немец с горбатым носом и бледными, как у мертвеца, губами.
— Кто погиб? — с тревогой спросил Земельный, подбегая к нему.
— Шеф! — выдохнул немец. — Мой шеф! Господин Пельцман...
Солдаты побежали вокруг мельницы, не зная, что делать, так как никакого пожарного инструмента не было. По улице спешили разбуженные жители с ведрами, лопатами, шлангами...
— Склад! — визгливо закричал кто-то — Хлеб!
Мельница и склад составляли одно здание, сложенное из камня. Порыв ветра выхватил из фронтона огромный язык пламени, и в ту же минуту подгоревшие стропила затрещали, заскрежетало железо креплений, и половина крыши над мельницей обрушилась. Сверху полетели раскаленные обломки шифера; в небо взметнулся столб искр и черного дыма; освобожденное пламя закипело с новой силой. По ветру, словно подвешенные на парашютах, плавно полетели яркие угли. Они неслись на юго-запад, в деревню, и оседали там между домами.
