— А ведь у меня начальник штаба... — начал было Тарунин. Вдруг отворилась дверь. — Вот, знакомьтесь, пожалуйста.

— О! — воскликнул вошедший. — Фронтовой однополчанин, так сказэть! Мы давно знакомы.

— По личному делу вижу, что знакомы, — лукаво улыбнулся полковник, видя, что начальник штаба даже не подал руки однополчанину.

— А вы с другом в переписке состоите? — спросил майор Крюков, отойдя к концу большого стола.

— С каким? — не понял Грохотало.

— Ну, у вас был единственный, близкий друг, так сказать, и ротный командир — лейтенант Батов... Неужто забыли? — ухмыльнулся Крюков.

— Нет, не забыл. Потерял я его. Адреса не знаю...

По тонким щекам Володи поползли бурые пятна. Поднявшись со стула, чтобы поприветствовать старшего, он уже не садился.

Пересилив себя, спросил глухим голосом:

— А вам, случайно, неизвестно, где он?

— Там, где ему и полагается быть, — негромко, но внятно проговорил Крюков, скрестив пальцы решеткой и опустив эту «решетку» ниже стола, чтобы Тарунин не заметил.

У Володи зашумело в ушах. Он почувствовал, как противно и надоедливо бьется на виске жилка, и начал потерянно переступать с ноги на ногу, словно стоял на зыбкой трясине и болото засасывало его.

Тарунин заметил волнение лейтенанта, как-то по-домашнему махнул полной рукой и мягко сказал:

— Вы можете идти... Идите.

Выскочив из кабинета, Грохотало не пошел в пулеметную роту, куда был назначен, а долго колесил по городку, стараясь успокоиться на свежем, еще не прогретом воздухе. Но чем больше пытался он успокоить себя трезвыми рассуждениями, тем больше бесила нелепость этой встречи. Вот уж поистине — судьбу не выбирают: она сама ведет тебя, куда ей заблагорассудится. Ведь изъездил пол-Германии и ни единого однополчанина не встретил. А об этом и думать-то уж перестал. Может, совсем забыл бы постепенно. И вот — на́ тебе, старая «любовь»! И — Лешка...

Грохотало сердцем почувствовал, что не без участия Крюкова пострадал его друг.

На обед Володя не пошел, а в дальнем углу городка, где было безлюдно, присел на парапет ограды и, согнувшись под нависшими пыльными ветвями колючей акации, подставил костлявый кулак под подбородок и, опершись локтем на колено, просидел так битый час. Он отлично понимал, что Крюков не оставит и его в покое, поэтому надо держаться как-то так, чтобы не привлечь к себе внимания.

Ничего путного не придумав, твердо заключил: «Надо быть собой, а все остальное как сложится...»

Да и можно ли о чем-то гадать, если пока не знаешь, даже в лицо не видел тех, с кем придется от подъема до отбоя делить все? Встряхнулся, расправил под ремнем гимнастерку и твердым шагом отправился в расположение пулеметчиков.

Командир роты, старший лейтенант Блашенко, показался суровым и неприветливым. Продолговатое лицо с оттянутыми вниз «салазками», нос клювом, небольшие колючие глаза под широкими бровями и чуть сутулые плечи придавали ему вид таежного охотника.

Блашенко приказал построить второй взвод, вышел перед строем и сказал коротко:

— К вам назначается новый командир взвода — лейтенант Грохотало. Фронтовик... сам с Урала. Службу знает и с вас потребует как надо. Ну, а ближе узнаете друг друга потом. Вопросы есть?..

— А он — строгий? — серьезно спросил правофланговый, сухой и угловатый ефрейтор.

Во второй шеренге послышались сдавленные смешки, а Блашенко вспылил:

— Что за шутки в строю, Таранчик! — и сухо добавил: — Послу́жите — узнаете.

На этом и кончилось первое знакомство. В ротной канцелярии Грохотало спросил у Блашенко, что за человек ефрейтор Таранчик.

— Прикидывается чудаком, — подумав, ответил тот, — а вообще-то парень занозистый. Вредного будто ничего не делает, а другой раз так уколет, что больно бывает...

Перед вечером, когда, улеглась сутолока первого дня на новом месте, осталось перетащить вещи в назначенную комнату, получить казенную постель — и можно считать себя дома. Вместе со связным Грохотало отправился к Горобскому и застал его за сборами. На полу валялись альбом с фотографиями, конверты, картонные коробки.

— Ах, это вы, милейший! — воскликнул он. — Проходите вот сюда. В комнате, как видите, беспорядок, но это уже не имеет значения... Душа поет, а ноги пляшут. — И он лихо притопнул щегольским сапогом.

— Стало быть, есть причина, — безразлично ответил Грохотало. Как только он ушел от своего взвода, на него снова насела этакая придавленность. А встрепанный вид капитана и его наигранный восторг даже обозлили Грохотало. Разговаривать не хотелось.

— Э-э, да какой же вы сухарь: не можете даже порадоваться с человеком, который едет домой, в Россию. В  Р о с с и ю! Одно слово что значит! — Горобский шагнул к Володе и начал трясти его за плечо, словно хотел разбудить. — Нет, я вижу, вы — просто обрубок. Да вы представляете: пройти чуть не всю войну, к тому же еще в разведке, пережить весь этот ад и... остаться живым. Живым остаться! И вот судьба в лице полкового писаря уже заготовила мне билет в Россию, в отпуск!..

Не стыдно было и позавидовать такому счастливчику. Ведь в отпуск удавалось выбраться немногим. А когда-то дойдет очередь до Грохотало? Он так и не смог оживиться, порадоваться вместе с товарищем. Сухо поблагодарив капитана за приют, направился к выходу.

— Приходите проводить! — крикнул Горобский вдогонку.

Перед лейтенантом Грохотало стоит взвод. В строю — молодые, одинаково одетые люди. Издали в первое время их даже перепутать можно, принять одного за другого. Но приглядись хорошенько, поживи с ними и увидишь, как не похожи они друг на друга.

Чумаков, помощник командира взвода, человек не по годам серьезный. Подчиненные уважают его и выполняют приказания точно, со старанием. Он отпускает взвод, чтобы солдаты взяли оружие и приготовились к тактическим занятиям. Сам же, не сходя с места, следит за солдатами. Строгий, безупречной выправки командир, он действительно может служить примером для любого.

У стеллажа, где стоят пулеметы, командир первого отделения сержант Жизенский, невысокий, весь подобранный, словно обточенный, запальчиво приказывает:

— Таранчик, бери станок!

— Не возьму, — с убийственным спокойствием отвечает Таранчик.

— Почему не возьмешь? — горячится Жизенский.

— Первому номеру положено тело, а не станок.

— Но ведь ты всегда носил станок.

— Всегда носил не по уставу, а сегодня по уставу. Пусть второй номер несет... Бери, бери, Соловушка, не стесняйся, — говорит Таранчик и легко кладет себе на плечо отнятое от станка тело пулемета.

— Давайте мне, — вздыхает маленький кругленький Соловьев. Жизенский помогает ему взвалить на плечи двухпудовый станок «максима», и они идут в строй.

Таранчик прав: действительно, по уставу первый номер должен нести тело пулемета, а второй — станок. Но ведь носил же он станок до сих пор? Косые взгляды Таранчика в сторону взводного дают основание думать, что прибытие нового командира имеет какое-то отношение к его действиям. Кажется, ждет реакции лейтенанта на свой поступок. А Грохотало, насупившись, будто не замечает его...

Когда отшумела учебная атака и был объявлен отдых, солдаты собрались в круг, закурили. Весь полигон, покрытый мелкой травой, изрезан траншеями и неглубокими балками.

Ефрейтор Таранчик расположился на самой высокой кочке, подвернув ноги по-татарски. Не спеша обшарив свои карманы и не найдя в них того, что искал, он приказал командирским тоном:

— Солдат Журавлев, — кисет!

Удивительно показалось Володе, что вместо солдата ему прямо-таки привиделся настоящий большой суслик. Стоя на коленях, Журавлев скрутил цигарку короткими широкими руками. Несколько раз он подносил закрутку к обветренным, побелевшим губам, лизал краешек бумаги остреньким языком и любовно поглаживал цигарку толстыми грязными пальцами. И поза, и эти движения в точности напоминали суслика, стоящего на задних лапках. И лицо его, скуластое и лукавое, шильцем заостренное книзу, тоже напоминало мордочку суслика. Неужели никто из товарищей не замечал этого поразительного сходства?