Оспин разрядил уже пол-ленты, а сделать ничего не смог.

— Сейчас я принесу извлекатель! — крикнул Батов на ходу ничего не понявшему Оспину и перебежками пустился на левый фланг, где должен был находиться Седых.

Он совсем не думал тогда, правильно ли поступает, оставив взвод, или неправильно. Им овладело единственное желание: заставить пулемет работать.

Командира роты Батов нашел скоро, но сколько тот ни шарил по карманам — не нашел извлекателя.

— Да ведь был же, был, черт бы его побрал! — ругался Седых. — Вчера он мне в руки попадался. Месяца три с собой таскал. Нету! Хватись, так во всем полку такой штуки не сыщешь, — развел он руками. — Разве что на полковом пункте боепитания, у оружейников...

Но Батов не дослушал его. Он без перебежек, в рост понесся за поворот дороги, так как еще во время разговора с ротным заметил в лесу привязанного к дереву коня, пугливо метавшегося за сосной метрах в ста двадцати от них. В какие-то доли секунды в голове составился план, показавшийся Батову единственно верным.

Он развязал повод, вскочил на шарахнувшегося коня, сдернул с головы пилотку, чтобы не слетела, сунул в карман.

— Сто-ой! Стой, подлец! — закричал Крюков, только теперь увидевший Батова. — Дезерти-ир! Пристрелю!

И он, действительно, выстрелил вслед Батову, но тот уже выскочил из леса и вихрем летел по полю, прижимаясь к гриве коня. Возможно, Батов не решился бы на такой поступок, если бы знал, чей это конь. А когда вскочил в седло и услышал вопли Крюкова, им овладел дух бесшабашного отчаянного лихачества. Он слышал и выстрел. Но только в тишине одиночный выстрел может испугать. А в такой трескотне на выстрел, если он не задел, можно не обращать внимания.

Не прошло и десяти минут, как Батов вернулся на то же место, где взял коня. Майор Крюков встретил его самой расписной бранью, схватил за рукав и, удерживая, допытывал, куда и зачем ездил на его коне лейтенант. Односложные ответы его не удовлетворяли. Крюков не верил ни единому слову насчет какого-то извлекателя.

— Кто ты, наконец, — завизжал Крюков, — шпион или дезертир?!

Батов очень торопился и не выдержал. На какое-то мгновение он потерял равновесие духа. В глазах замелькали те самые беспощадные бесики, что управляют человеком без участия разума. И взмахнул рукой как будто для того, чтобы освободить ее от Крюкова, но обнаружил, что тот почему-то уже валяется на земле.

— Из-звините, товарищ майор, — сквозь зубы выговорил Батов, начиная соображать, что действия его заходят слишком далеко. Но и теперь остановить себя не мог. С силой схватил Крюкова за гимнастерку на груди, так что затрещали швы. Поставив его, как куклу, на ноги и, не отпуская, сказал как можно спокойнее:

— Идемте к пулемету. Там я вам все объясню. У меня нет времени. — Посмотрел сверлящим взглядом на перетрусившего Крюкова и повел его за собой.

Но у Крюкова никакой охоты идти не было. Он упирался и отчаянно пытался высвободиться.

— Вы ответите, вы пожалеете... — негромко лепетал Крюков побледневшими губами.

Батов разжал затекшую руку и бросился к взводу.

Крюков негодовал. Раскрасневшийся и разъяренный таким отношением младшего командира, он огляделся — не видел ли кто-нибудь этой унизительной сцены, — поблизости никого не было.

Нет, такого Крюков не мог простить этому выскочке. А командир полка гладит Батова по головке. Звание повысил! Не посмотрел, что тот от трибунала случайно увернулся.

Ротозеи! Никто не хочет видеть опасности в том, что делает Батов. Куда его черт носил сейчас? Ведь если разобраться, может, и засада эта организована не без его участия.

Жалко, что не попал, за дезертира бы схоронили...

...За время отсутствия Батова Боже-Мой с третьего раза накрыл гранатой фашистского пулеметчика за придорожной канавой.

Достать извлекателем оборванную гильзу из патронника — минутное дело. Батов зарядил пулемет, прихватил коробку с лентой и, прячась за щит, на четвереньках начал толкать пулемет впереди себя. Через несколько метров он остановился, дал очередь под пушку и снова — вперед.

— Товарищ лейтенант!. Товарищ лейтенант! — кричал Боже-Мой. — Куда ты?

— Что вы делаете?! — возмущался Оспин.

Но Батов не оглядывался. Он уже перебрался за канаву и находился на ровной, как стол, дороге. Вдруг ощутил, что сзади кто-то задел за ногу. Оглянулся. Это Боже-Мой, разгадав замысел командира, сорвал с соседнего пулемета щит, повернул его верхней стороной вниз и, двигая впереди себя по дороге, пополз за взводным.

— Давай коробку-то сюда, товарищ лейтенант, — потребовал он, когда поравнялся. — Ложись ниже: чиркнет ведь по спине-то!

— Нельзя мне ложиться — из-под низу возьмет. Понял?

Теперь они вдвоем ползли прямо на пушку. Когда до нее осталось метров пятнадцать-двадцать, остановились, чтобы дать очередь. С тыла не только солдаты взвода, но и соседи помогали огнем, оберегали их с флангов. Батов хлестнул очередью, а Боже-Мой, лежа на боку, метнул гранату. Фашист замолчал, и они поспешили под пушку. Тут же послышалось дружное «ура». Немцы пустились наутек.

— Дураки мы, товарищ лейтенант, — объявил Боже-Мой, поднимаясь в рост.

— Это почему же?

— А пошто на рожон лезли! Они все вон и так бегут.

Он не придавал значения тому, что именно их поступок намного ускорил развязку.

Эсэсовцы метнулись за поворот дороги, там у них, оказывается, стояли грузовики с работающими моторами. Шоферы сидели на своих местах и только ждали сигнала к движению.

Солдаты взвода Батова, прочесывая лес, шли слева от дороги.

Крысанов заметил, как из-за старой сосны показалась поднятая вверх рука, потом — голова в пилотке.

— Ну, вылезай весь! — закричал Крысанов. — Какого черта загнулся там, за сосной-то!

Немец покорно вышел из-за дерева, держа вверх трясущиеся скрюченные руки. Это был не эсэсовец, а самый настоящий «тотальный» старик, не успевший убежать к машине. Во время прочесывания выяснилось, что и эсэсовцам не всем удалось удрать. Фашисты прятались за соснами, а некоторые даже пытались прикинуться убитыми.

К Батову уже привели четырех пленных, Боже-Мой вел пятого. За исключением одного, это были здоровяки, с наглыми и в то же время какими-то виноватыми или испуганными глазами. Батов приказал Чуплакову отвести их в штаб полка.

— Слушаюсь! — бойко ответил Боже-Мой. Он осмотрел пленных, махнул рукой на восток, скомандовал: — Ну, ком, пошли, звери-курицы!

Пленные великолепно поняли его и, заложив руки назад, двинулись в указанном направлении. Они шли мимо трупов гитлеровцев и погибших русских воинов. Впереди на их пути лежал убитый русский солдат. Ноги подвернуты, а рука, полусогнутая в локте, лежит на голове, прикрывая лицо.

Передний эсэсовец, шагая с высоко поднятой головой, с независимым видом пнул мертвого — рука скатилась с лица. Боже-Мой видел все это и, взглянув на убитого, узнал в нем Орленко. Ничего не сказал. Боже-Мой, только скрипнул зубами да посмотрел в затылок эсэсовца так, что тот, видимо, почувствовал его взгляд и оглянулся на конвоира, нагловато улыбаясь.

С дороги слышались громкие, безутешные рыдания женщины. Это Зина Белоногова, припав к еще хранившему остатки тепла телу мужа, оплакивала его, бередя своим плачем души солдат. Боже-Мой обнаружил на ложе своего автомата расплывшуюся каплю и не вдруг догадался, что это не что иное, как его слеза. Он поспешно растер ее по прикладу, вскинул голову и озлобленно крикнул на конвоируемых:

— Ну, шнель, сволочи, шнель!

Через минуту в той стороне, куда ушел Боже-Мой с пленными, прогремела длинная-длинная автоматная очередь.

По лесу в разных местах еще слышалась стрельба, а на бугорке у первого поворота дороги, где зеленела небольшая веселая полянка, солдаты молча копали большую братскую могилу.

Батов закурил сигарету и пошел туда, где собирались все.

Полк оставался полноценной единицей. Батальоны, роты и взводы — все было на своих местах, но едва ли насчитается теперь хоть третья часть личного состава, положенного по штату.