Но сочный побег давно засох, седым стал черный висок. Лицо в морщинах, как старый бурдюк, тело согнулось, словно высохший сук. Плащ моей молодости давно истрепался, лишь раскаянья груз на мне остался. Все ясней я вижу своей жизни огрехи и кое-как латаю прорехи. Давно мне известно из рук самых верных и сведений достоверных, что господа нашего всевидящий глаз каждый день неустанно смотрит на нас, что в битве молитва для нас полезнее, чем боевое оружье железное.

Во весь опор я верблюда гнал — и вот пред вами теперь предстал, но подношений не жду и не ждал: теперь я из тех, кто ищет лишь для души покоя и пищи. Я не прошу милости вашей дождем пролиться — лишь молю вас Аллаху обо мне помолиться, за меня перед ним заступиться, чтоб я мог с покаянием к нему возвратиться. Всевышний молитвы людские приемлет, всепрощающий он — и раскаянью рабов своих внемлет.

Затем Абу Зейд продекламировал:

Продолжал рассказчик:

— И каждый усердно за старца Аллаха молил, а старец к небу свой взор устремил — его волнение охватило, и взгляд его слеза замутила. И вдруг он воскликнул так:

— О Аллах великий, я вижу твой знак! Молитве ты, всепрощающий, внял — и с души пелену сомнений снял. Вы, жители Басры, подарили мне избавление, от божьего гнева спасение — вы достойны высокого награждения!

Тут басрийцы радость свою проявили — чем могли, раскаявшегося одарили. Абу Зейд принимал их подношения, не скупясь на благодарения. Затем с возвышенья спустился, со слушателями простился и пошел, направляясь к реке, а я за ним следовал невдалеке. И вскоре мы уединились, от глаза чужого освободились. Я сказал ему:

— Ты вел себя странно на этот раз. Или ты каялся не напоказ?

Абу Зейд ответил:

— Клянусь тем, кто тайны людские знает и прегрешения прощает, чудо свершилось в моей судьбе: Аллах внял басрийцев твоих мольбе.

Я призвал к нему божье благоволение и попросил подробного объяснения.

Абу Зейд молвил с просветленным лицом:

— Клянусь я твоим отцом, был я обманщиком и лицемером, но, покаявшись, стал для грешных примером. Благо тому, кто сердца к себе привлекает, горе тому, кто проклятьем их наполняет.

Абу Зейд попрощался и удалился, но с того дня шип сомнений в сердце мое вонзился: мне хотелось правду о старце узнать, но никто не мог ни слова о нем сказать. Караванщиков я напрасно пытал, у странников о нем узнавал, но вестей не слышал о нем никаких, словно спрашивал я у скал глухих. И вот после долгих промедлений, огорчений и сокрушений я встретил однажды караван, идущий из очень далеких стран. Спросил я у путников незамедлительно, что они видели в пути удивительного.

И караванщики сказали:

— Мы видали событие чрезвычайное, явление необычайное, никакое чудо с ним не сравнится — ни зоркая Зарка[370], ни феникс-птица!

Я в нетерпении попросил у них разъяснения. И путники продолжали:

— Мы Серудж проезжали после того, как город покинули византийцы, и видели Абу Зейда, знаменитого серуджийца. Был он в плащ шерстяной одет[371] и вел себя словно подвижник-аскет. На молитве он предстоял как имам…

Перебив, я вскричал:

— Неужели то был герой макам?!

Они сказали:

— Теперь это муж благочестивый, праведник, всеми чтимый…

С тех пор стал я случай искать, чтоб вновь Абу Зейда повидать. И вот, снарядившись в путь, я отбыл в Серудж, чтоб на старца взглянуть. И очутился я с ним рядом, в час, когда он был занят священным обрядом: у михраба[372] в мечети он стоял и пред толпой молитву читал. Он был в шерстяную абу одет, которой было не меньше ста лет. При виде старца я страх испытал, как тот, кто в логово льва попал: на лице Абу Зейда я увидел искреннее смирение — и долго не мог унять волнения.

Когда он кончил молитву читать и четки перебирать, он кивнул мне, ничего не сказав, ни о нынешних, ни о прошлых делах вопроса не задав, и так прилежно и рьяно вновь принялся за чтенье Корана, что я позавидовал его усердию в достижении божьего милосердия. Абу Зейд беспрестанно поклоны бил — всецело Аллаху покорным был, падал ниц и снова поднимался, в пояс кланялся и выпрямлялся, на колени старательно опускался — предписаниям Аллаха повиновался и с вечерней молитвой лишь под утро расстался. Потом Абу Зейд в свой дом меня пригласил и пищей простою угостил. Затем в молельню он удалился и, с Аллахом беседуя, там находился до тех пор, пока не взошла заря, благочестивцу отдых даря. Завершая молитву, он богу хвалу воздал, покойную позу на ложе принял и такие стихи нараспев сказал: