Спор разгорался, искры летели, ни на чем сойтись они не хотели. Наконец решили: пусть рассудит их дело вали[70]. А за этим вали дурные склонности знали: в пристрастии к мальчикам подозревали. Спорщики бросились к дому вали быстрее, чем ас-Сулейк-скороход[71], и старик перед вали повторил свои жалобы, надеясь на удачный исход. Но локоны мальчика успели вали пленить, унести его ум и сердце его покорить, и вали велел ему говорить.

Мальчик сказал:

— Это черная ложь очернителя и злая хула хулителя! Я в убийстве сына его неповинен, об этом злодействе я и не слышал доныне!

Вали сказал старику:

— Двух свидетелей полномочных тебе представить придется, а иначе — пусть мальчик в своей невиновности поклянется[72].

Старик отвечал:

— Он напал на сына в стороне отдаленной, пролил кровь его в местности уединенной, и никто не попался ему на пути — так откуда ж свидетелей мне найти? Прикажи мне, о вали, подсказать ему клятвы слова, и ты разберешься, где правда, а где пустая молва!

И вали тотчас же согласился на просьбу бедного старика:

— Ты имеешь на это право, ибо скорбь твоя весьма велика.

Старик обратился к мальчику:

— Повторяй же за мной: клянусь тем, кто меня наделил красотой, тем, кто локоны мне на чело опустил, черноту зрачкам моим подарил, кто срастись приказал моим бровям и придал белизну моим зубам, тем, кто томными сделал веки мои, так что тени ресниц на лицо легли, кто налил мои ланиты огнем, оросил мои зубы ароматным вином, сделал сладостной музыкой голоса звуки, сделал стройным мой стан и нежными руки — ни по злому умыслу, ни случайно твоего я сына не убивал, меч мой ножны свои тугие на тело его не сменял!

Если лгу — пусть накажет меня Аллах, пусть рассыплет он сыпь на моих щеках, пусть глаза мои он наполнит гноем, пусть покроет он зубы мои желтизною, пусть он сделает локоны лысиной голой, розу щек моих свежих — увядшей и блеклой, серебро моей кожи — серой золой, свет улыбки моей — беспросветною тьмой, аромат моих уст — зловонием скверным и луну лица моего — ущербной!

Но мальчик воскликнул:

— В огне геенны я скорее гореть соглашусь, только клятвой такою в жизни не поклянусь! Пусть лучше уж кровь моя прольется — ведь подобной клятвой никто не клянется.

Но старик настаивал, чтобы мальчик слово в слово все повторил, чтобы тягостность этой клятвы он сполна бы вкусил. И все разгорался их раздора костер, и на дороге их примирения вырастал за бугром бугор.

Мальчик своим упорным отказом душу вали похитил сразу. Овладели желания сердцем вали, у него и разум и волю отняли. Так любовь, его полностью поработившая, и страсть, сластолюбие в нем разбудившая, подсказали вали исподтишка вызволить мальчика из рук старика, от смертельных силков его избавить и силки другие ему расставить. И вали тогда сказал старику:

— Хочешь ли ты поступить благородно и, как мусульманину подобает, дело свершить богоугодное?

Старик попросил:

— Проясни свой намек, чтобы я поступить по воле Аллаха мог.

И вали сказал ему:

— Не молви больше ни слова, а сотню мискалей[73] возьми отступного. Часть этой суммы я тебе выплачу сам, остальное — соберу с людей и отдам.

Старик согласился:

— Ну что ж, давай! Только сло́ва, смотри, не нарушай!

Вали двадцать мискалей ему отсчитал и своим помощникам приказал, чтобы каждый расщедрился — и стар и млад; так набрали мискалей пятьдесят.

Тем временем ночь разорвала одежды дня и заставила щедрость распрячь своего коня. Тогда к старику обратился вали:

— Возьми ту часть, что сегодня собрали. Завтра я потружусь — и сумму эту ты сполна получишь звонкой монетой.

Старик сказал:

— Пусть так, но с условием, что эту ночь он со мной проведет: я сторожить его буду строго, меня уж никто не проведет! А наутро, когда я долг получу, как ты обещал, монетою звонкой, вот тогда я его отпущу, освободится яйцо от цыпленка[74]. Он будет считаться ни в чем не повинным отныне, как волк неповинен в убийстве Якубова сына[75].

Вали ответил:

— Я на это готов согласиться, такое условие мне годится!

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

— Я услышал доводы старика, достойные славного мудреца, и мне показалось, что я узнаю черты знакомого мне лица. Когда в темном небе звезды зажглись, а люди все по домам разошлись, поспешил я к вали во двор, со стариком повел разговор:

— Скажи, ты и вправду Абу Зейд или это мои пустые домыслы?

Он воскликнул:

— Да, Аллахом клянусь, тем, кто сделал ловлю дозволенным промыслом!

Я спросил:

— А что за мальчик с тобой, сводящий с ума своей красотой?

Абу Зейд отвечал:

— Это мой сынок, для таких, как наш вали, надежный силок!

— Красота его — отцу отрада. Неужель для обмана ее использовать надо?

— Если б кудри его не пленили вали, не видать мне пятидесяти мискалей!

Потом сказал:

— Не уходи, давай эту ночь мы с тобой просидим и разговорами до утра жажду общения утолим. Ведь завтра с рассветом я эту обитель покину, а вали оставлю раскаянье и кручину.

Так ночь я провел с приятным соседом среди ароматных садов беседы. Лишь края небес зарей осветились, Абу Зейд и мальчик со мною простились и оставили вали гореть в огне сожаления, испытывать тягостные мучения. А когда Абу Зейд тайком со двора выходил, он письмо запечатанное мне вручил:

— Отдай его вали, ради бога, как только заметят, что мы сбежали, и в доме начнется тревога.

Но, словно аль-Муталяммис[76], письмо я открыл украдкой; я полагаю, что вали читать его было б несладко:

Говорит рассказчик:

— Я, прочитав, разорвал на клочки Абу Зейда насмешливое посланье. Не знаю, поносит обманщика вали или нашел ему оправданье?

Перевод А. Долининой