Довольствуйся малым, подачек не жди,
Слова благодарности богу тверди!
Ты жадности бойся, ее сторонись —
Достоинство в ней утопить берегись.
Храни свою честь, а не только живот —
Как лев свою гриву всю жизнь бережет.
Терпи все невзгоды, как терпит их тот,
Кто жалобой не оскверняет свой рот.
И даже у тех воздержись ты просить,
Чьи щедрые руки привыкли дарить.
Ведь муж благородный и в горе молчит,
Соринку в глазу ото всех утаит.
С достоинством ветхую джуббу
[255] носи —
И лучшего платья не жди, не проси.
Старик на сына хмуро воззрился: он на строптивца все больше сердился. Вдруг строго прикрикнул:
— Замолчи! И костью в горле моем не торчи! Стыдись! Ты хочешь учить свою мать, как надо детей зачинать, и кормилицу обучать, как следует грудь ребенку давать. Скорпиона змея не боится, жеребенку не обогнать кобылицу!..
Но, как видно, тут же раскаялся, что с сыном был так суров, что сказал ему столько обидных слов. Любовь его снова к сыну склонила, взор смягчила, его устами заговорила:
— Знай, сынок, в жизни тот умерен, кто с вечера в завтрашнем дне уверен. Купец не пойдет просить подаяния, как в люди ремесленного звания. А тому, кто в одежду нужды одет, никакой не нужен запрет. Пусть ты истины этой не знал — но зачем же ты отцу возражал?
Неужели разумно всю жизнь голодать
Лишь затем, чтоб хвалу за терпенье снискать?
Погляди ты на мир и пустыню сравни
С зеленеющим садом — они не сродни!
Сторонись, как чумы, наставлений глупцов:
От глупцов, как от палки сухой, нет плодов.
Из жилища беги, где ты жаждущим был,
В край, где ливень обильный твой жар утолил.
Ты ладони под струи дождя подставляй:
Увлажнятся они — за удачу считай.
А сухими останутся — вспомни тотчас:
Хидр и Муса
[256] ведь тоже встречали отказ.
Продолжал рассказчик:
— Выслушал кади слова отца и увидел, что у юнца явно расходятся слово и дело. Злоба его закипела, взором строгим на юнца он глядит и говорит:
— То тамимит он, то он кайсит[257]. Отвратителен тот, кто сам себе возражает, словно гуль[258], обличье свое изменяет!
Сказал тут юнец:
— Клянусь я тем, кто судьей тебя сделал на благо всем, тем клянусь, кто велик и могуч, кто дал тебе в руки к истине ключ, заржавел мой ум от огорчения и память пропала от удручения. Но нет ведь дверей, что настежь раскрыты, где нищий найдет подаяние сытное, не увидишь дома, где рады гостю, где ему подают не по крошке — горстью…
Судья возразил:
— Однако бывает, что стрела шальная в цель попадает. Не в каждом облаке молния зря блистает — иное на них и дождь проливает. Правильно молнии различай, а чего не знаешь — не утверждай!
Старец увидел, что огульное обвинение у кади вызвало раздражение, и решил, что слова его подтвердятся делами — обернутся щедротами и дарами.
И старец взбросил новую сеть, чтобы рыбку поймать и зажарить успеть. Он продекламировал:
Не зря объявлено молвой,
Что тверже Радвы
[259] разум твой.
По глупости сказал юнец,
Что щедрости настал конец, —
Не знал он, что твои дары,
Как манна божия, щедры.
Еще раз это докажи,
Чтоб он своей стыдился лжи.
О кади, я хвалу воздам
Твоим делам, твоим дарам.
Продолжал рассказчик:
— Понравились кади слова старика — и полилась подаяний река. Потом он взгляд к юнцу обратил — копьем укоризны его пронзил и спросил:
— Ты понял теперь, сколь порочны твои суждения и лживы твои измышления? Прежде чем деку для лютни тесать, прочность дерева следует испытать. Не кори своего отца и не спеши людей порицать. А впредь проявишь непослушание — заслужишь строгое наказание!
Тут, как видно, юноше стало стыдно. Подошел он к отцу, оказал почтение и покинул собрание без промедления. За ним и старец двинулся следом, такие стихи говоря при этом:
Коль будут вас беды безжалостно гнуть,
К саадскому кади направьте свой путь,
Чья щедрость и предков могла б посрамить,
А праведность будет потомков дивить!
Продолжал рассказчик:
— Мне показалось, что старика я узнал, но тут же сомневаться стал и решил пойти за ним по пятам, далеко ли, близко ли — я не знал еще сам; быть может, раскрою его секреты и узнаю, каким огнем речи его согреты. Бросил я все свои дела — за старцем дорога меня увела. Он быстро шагает, а я за ним, желанием неотступным гоним. Наконец я догнал его, наши взоры скрестились — вмиг охотник и дичь в друзей обратились. Старик мне радостно руку жал и даже при этом совсем не дрожал! Он сказал:
— Друзьями нужно дорожить, кто друга обманет — тому не жить!
И я убедился, что рядом со мной — серуджиец, никто иной. Бросился я его обнимать, о хорошем, плохом поспешил разузнать. Но старик отвечать не пожелал и на сына лишь показал:
— Меня рассказывать не проси, обо всем у него расспроси.
А юнец рассмеялся мне в лицо и следом пошел за отцом.
Это были знакомцы мои, спору нет, но где теперь отыскать их след!
Перевод В. Борисова
Мервская макама
(тридцать восьмая)
Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:
— С тех пор как стали дороги тянуться к моим ногам и чернила стал извергать мой калам[260], полюбил я полезные изречения и истории назидательные, поучительные рассказы разыскивать стал старательно, из источника мудрости их я стремился напиться, как путник ночной к огню стремится. А владельцев адаба[261] когда я отыскивал, то удерживал их за стремя и зекат[262] с их сокровищ взыскивал, но такого, как серуджиец, я не видал и никогда не встречал, у кого бы из туч ливень лился сильнее и кто бы смолу клал на дырки точнее. Однако он был непоседлив, словно месяц на небесах, и подвижен, словно пословица, что у всех на устах. Меня манил его красноречия свет и привлекала тонкость его бесед — ради них часто родину я покидал, а тяготы путешествия сладостными считал.
Однажды во время странствий решил я в Мерве[263] остановиться — свидание с Абу Зейдом мне предсказали птицы[264]. Искал я его на рынках и на майданах[265], путешественников расспрашивал в ханах[266], да никак не мог я напасть на след: кого ни спрашивал — нет как нет! Наконец отчаяние победило желание и надежду сменило разочарование.
