— Ты его отпустил. А вдруг он убежит? — спросил Сяо Ван.

— Я думаю, что этого не случится. Он как раз полагает, что скорее мы убежим. А впрочем, если и убежит, рано или поздно мы его найдем. Когда массы по-настоящему поднимутся, мы раскинем такие сети, что будь он самым Но́-чжа[18] все равно ему не ускользнуть.

Сяо Ван встал, и они вместе вышли на шоссе.

— Сегодня выступал один паренек, одетый в безрукавку с заплатами всех цветов. Ты обратил на него внимание? — спросил Сяо Сян.

— Чжао Юй-линь сказал, что его зовут Го Цюань-хай. Раньше он батрачил у Хань Лао-лю, а теперь работает батраком у арендатора Хань Лао-лю Ли Чжэнь-цзяна.

— По-моему, это наш человек. Разыщи его и побеседуй.

Когда они вернулись в школу, ужин был готов и ждали только их.

Сяо Ван попросил Чжао Юй-линя помочь ему разыскать Го Цюань-хая. Они нашли его у колодца. Он поил лошадь. Здороваясь, парень широко улыбнулся, показав белые ровные зубы. На нем была та же безрукавка со множеством заплат. Чжао Юй-линь познакомил их.

— Вы тут побеседуйте, а у меня еще дела есть, — сказал он и ушел.

Сяо Ван помог крутить ворот колодца. Го Цюань-хай вылил в каменное корыто полное ведро воды и погладил жеребца по ровно подстриженной гриве.

— Еще молодой да горячий, но в работе хорош, — заметил Го Цюань-хай, когда они повернули к дому. — Ты посмотри, ноги у него какие сильные.

Разговаривая, они подошли к дому Ли Чжэнь-цзяна. Большой двор был обнесен деревянным забором и чисто выметен. На северной его стороне находился пятикомнатный дом. Амбары помещались направо от дома, конюшня и крупорушка — налево.

Го Цюань-хай провел Сяо Вана в свою лачужку в левом углу двора. На крошечном кане не было даже цыновки. Ее заменяла набросанная кое-как трава, прикрытая рваными мешками.

— Если я перееду к тебе жить, как ты посмотришь на это? — спросил Сяо Ван.

— Что ж, будет хорошо. Не побрезгуешь моей бедностью, переезжай.

Сяо Ван ушел и вскоре вернулся со своей постелью.

С того дня как они поселились вместе, расставаться им приходилось лишь на самое короткое время, когда Сяо Ван уходил в школу обедать. Оба были молоды, сошлись характерами и быстро сделались настоящими друзьями. С утра Го Цюань-хай отправлялся в поле. Сяо Ван шел с ним. Потом Го Цюань-хай работал на огороде. Сяо Ван помогал ему. Они вместе резали солому и жмых на корм лошадям, кормили свиней, мололи кукурузу. Разговаривали же они день и ночь, и Сяо Ван многое узнал о своем новом друге.

Го Цюань-хаю было двадцать пять лет, однако возле глаз его уже обозначились морщинки. Он рано потерял мать и с самого детства узнал нищету. Отец его Го Чжэнь-ган батрачил у Хань Лао-лю, а сам Го Цюань-хай с тринадцатилетнего возраста пас помещичьих лошадей.

Как-то вечером, в конце года, Хань Лао-лю устроил у себя картежную игру. Удобно расположившись на теплом кане, он послал за Го Чжэнь-таном и, когда тот явился, предложил:

— Старина, у нас не хватает партнера. Садись играть.

— Да я совсем не умею, — замахал руками робкий Го Чжэнь-тан и хотел было уйти.

Хань Лао-лю схватил его за рукав и, раздраженный отказом, прикрикнул:

— Я не погнушался тобой, а ты отказываешься! Значит ты мною гнушаешься?

— Как можно, господин! Я совсем не потому… — залепетал испугавшийся старик.

— Тогда садись и не бойся. Ручаюсь, что не проиграешь. У тех, кто не умеет играть, рука счастливая. Давай, брат, давай.

Го Чжэнь-тану ничего не оставалось, как подчиниться господской воле.

В первую половину ночи он действительно немного выиграл. Но куда рабочему человеку, который без отдыха трудится весь день, сидеть по ночам за картами. Кроме того, он уже несколько дней чувствовал недомогание. Его немного знобило, а во всем теле была какая-то непонятная вялость. Во второй половине ночи голова Го Чжэнь-тана совсем отяжелела и веки стали слипаться.

— Господин, вот тебе мое слово… никак не могу больше играть!.. — взмолился наконец старик.

— Уходить собираешься? — скосил на него глаза Хань Лао-лю. — Значит, выиграл и уходишь? Ты всегда ищешь только выгоды. Я сказал: нельзя! Раз уж сел, надо обязательно играть до утра.

Го Чжэнь-тан опять остался, хотя был так утомлен, что ничего уже не видел. Как в тумане, он проиграл весь выигрыш и чистоганом спустил и те сто девяносто пять юаней, которые заработал вместе с сыном за целый год.

Когда перед утром старик вернулся в свою лачужку, он еле держался на ногах. В сердце были гнев на помещика, досада на самого себя и стыд перед сыном. На другой день он почувствовал себя совсем плохо. Поднялся жар, дыхание сделалось тяжелым и сильно болела грудь. Он так стонал, что слышно было во дворе.

Хань Лао-лю вызвал управляющего Ли Цин-шаня и раздраженно сказал:

— Сегодня праздник, первый день нового года. Скажи этому старику, пусть прекратит свои «ахи» да «охи»!

Через две недели Го Чжэнь-тан уже головы поднять не мог. Как раз выпал большой снег, началась пурга, и северный ветер подул с такой силой, что лачужки бедняков, казалось, вот-вот повалятся набок. Никто, кроме молодежи, не решался выходить из дому. Люди сидели на канах, жались к стеке, в которой проходила теплая труба. Двери и окна были наглухо закрыты. На стеклах и оконной бумаге образовались наросты льда. В такой холод легко отморозить не только нос, но и ноги.

Вот в такую-то непогоду, когда Хань Лао-лю, одетый в шубу и шапку из выдры, положив ноги на бронзовую печь, беседовал со своим сватом Добряком Ду, вбежал Ли Цин-шань и доложил:

— Го Чжэнь-тан кончается…

Хань Лао-лю так перепугался, что у него захватило дыхание.

— Выноси скорей на улицу, не то он еще в моем дворе окачурится! — прохрипел помещик.

— Совершенно верно. Оставишь такое несчастье в доме, вся семья заболеет, — поспешил вставить свое слово Добряк Ду.

— Тащи скорей за ворота, чего стал, мертвый, что ли! — заревел хозяин.

Ли Цин-шань пулей вылетел во двор, крикнул старшего батрака Чжана, и они побежали в лачужку. Хань Лао-лю придвинулся к окну и начал дуть на стекло. Проделав глазок в корке льда, он выглянул. Снег все еще валил. Его подхватывал и крутил воющий ветер.

— Чего медлят? Почему еще не выносят! — волновался помещик, колотя кулаком по раме.

Когда Ли Цин-шань и старший батрак ворвались в лачугу, Го Цюань-хай растирал грудь умирающего.

Старик открыл глаза.

— Нет… я уже никуда не гожусь, сынок…

Бедняга хотел еще что-то сказать, но у него не хватило сил.

— Пошел вон отсюда! — крикнул Ли Цин-шань и отшвырнул мальчика.

Он оторвал створку двери и плашмя кинул на кан.

— Дяденька, что вы с ним будете делать? — дрожа всем телом, спросил Го Цюань-хай.

— Залезай на кан, приподымай его за плечи! — не обращая внимания на мальчика, приказал Ли Цин-шань батраку Чжану.

Они положили старика на створку двери и понесли. Го Цюань-хай с плачем бросился за ними:

— Дяденьки, оставьте, он помрет на холоде! Дяденьки, не несите!

— Иди проси господина! — отмахнулся Ли Цин-шань.

И слова его были так же холодны, как снег, что бил в лицо.

Старика выкинули за ворота. Снег все крутился, ветер выл по-прежнему, и Го Чжэнь-тан вскоре обледенел.

— Отец! Отец! — рыдал мальчик, припав к груди мертвеца. — Что же мне теперь делать?

Из конюшен и лачуг вышли батраки и молча стали возле замерзшего Го Чжэнь-тана. Одни утирали слезы рукавами, другие уговаривали мальчика:

— Не надо плакать, не надо плакать…

Иных слов у них не было.

— Выгоните его, чтоб он не ревел тут! — крикнул Хань Лао-лю через окно.

Го Цюань-хай замолк и, упав перед батраками на колени, поклонился им до земли.

Батраки собрали в складчину немного денег, купили старый ящик и уложили в него покойника. Молча они вынесли «гроб» за северные ворота и оставили его на занесенном снегом кладбище. В том же молчании все вернулись домой.