Услышав, что такой важный человек согласен добровольно отдать свою землю, крестьяне совсем размякли. Кроме того, погода стояла хорошая, все торопились на прополку, и долго раздумывать было некогда. Этим и воспользовались приспешники Хань Лао-лю.

— Да у него только земли много, а другого ничего и нет, — убеждал крестьян один из помещичьих прихлебателей.

— Верно, верно, — поддакивал другой. — А то, что Хань Лао-лю как староста кого и обидел, вспоминать не стоит. Тогда же время такое было. Да и старостой его другие поставили… Какая же за ним вина?

— Вы слышали? Ведь он сам раскаивается. Чего же еще от него требовать? — вразумлял третий.

— Если согласен дать пятьдесят шанов земли для раздела, пусть даст еще и несколько лошадей.

Хань Лао-лю сейчас же согласился:

— Ладно! Дам пять лошадей.

Один из родственников помещика крикнул во все горло:

— Видите, и лошадей отдает добровольно!

— Вот многим одеться не во что! Отдай лишнее и округлим счет, — закричал белобородый.

— Могу, что ни скажете, все могу. Есть у меня черная шелковая курточка на вате и черные хлопчатобумажные штаны на подкладке, теплые, а у жены еще халат голубого цвета. Берите кому годится.

Белобородый подошел к Сяо Сяну и поклонился.

— Начальник бригады, видишь, дело какое? Хань Лао-лю сам отдает землю, посулил лошадей и вещи. Это для него и будет наказанием. Отпусти его домой и отдай нам, крестьянам, на поруки. Если что случится, не трудно будет опять посчитаться с ним. Как ты на это смотришь, начальник?

Сяо Сян промолчал. Он отлично видел, что за человек этот белобородый.

Крестьяне стали расходиться. Одни — с досадой и раздражением, другие — с тупой покорностью. Многие понимали, что это очередная хитрость изворотливого помещика, но говорить вслух не осмеливались. Нашлись, впрочем, и простачки, которые думали: раз Хань Лао-лю сам отдал землю, лошадей и одежду, пожалуй, можно его и простить.

Возчик Сунь ушел, а старик Тянь все еще сидел под тополем и, опустив голову, молчал.

Лю Дэ-шань с заискивающей улыбочкой подошел к Ханю Длинная Шея.

— Теперь другие времена настали. Кто же не помнит, с каким уважением люди относились к господину Ханю Шестому в роде при Маньчжоу-го!

А Чжао Юй-линь откровенно признался Сяо Вану:

— Хотел бы я отдубасить его как следует!

— Кого это? — спросил тот, глубоко удрученный новой неудачей.

— Белую Бороду. Ведь эта сволочь — названный брат Хань Лао-лю.

Чжао Юй-Линь ушел в глубь двора, сел под стеной и обхватил винтовку.

Время приближалось к обеду. Сяо Сян через связного передал Лю Шэну, чтобы тот кончал собрание и не задерживал больше помещика.

Лю Шэн объявил собрание закрытым.

Хань Лао-лю спустился с трибуны и, сопровождаемый старшей женой, вышел из ворот школы. Позади следовали младшая жена и родственники.

Эта картина привела Сяо Вана в такую ярость, что у него голова пошла кругом. Он бросился к Сяо Сяну и, задыхаясь от возмущения, выкрикнул:

— Почему ты освободил Хань Лао-лю?

— Не освободить нельзя.

Начальник бригады хотел что-то добавить, но, взглянув на разъяренного друга, подумал: «Придется с ним обстоятельно побеседовать, иначе он не поймет…» И не прощаясь, нагнал в воротах Тяня.

— Надо будет нам встретиться, старина Тянь, да потолковать обо всем. Заходи, когда время будет.

Люди разошлись. Школьная площадка опустела.

Под вечер управляющий Ли Цин-шань привел пять лошадей, принес одежду и от имени помещика объявил, что землю, находящуюся у западных и южных ворот деревни, крестьяне могут поделить в любое время.

На другой день утром Лю Шэн и Чжао Юй-линь поделили между крестьянами лошадей и одежду Хань Лао-лю. Оки старались, чтобы имущество попало в руки самых бедных. Но вскоре крестьяне, получившие помещичьи вещи, принесли их назад в школу. Была возвращена и кобыла, доставшаяся в совместное владение старику Суню и трем его соседям.

— Почему же ты не берешь? — спросил возчика Сяо Сян. — Трусишь, что ли?

— Зачем трусить… — начал оправдываться тот. — Несподручно мне с ней. Придется траву косить, вставать ночью кормить ее. Я уже старик, и ноги у меня слабые. Словом, не могу за ней ходить…

Другие тоже настаивали, чтобы лошадей и вещи оставили в школе.

— Для чего вам это нужно? — недоумевал Сяо Сян.

— Верните лучше Хань Лао-лю. Нам не надо.

Чжао Юй-линь в мрачном молчании ушел домой. Лю Шэн начал складывать свои пожитки и, завернув их в коричневое одеяло из японского военного сукна, принялся искать веревку.

Сяо Сян подошел к нему:

— Что ты делаешь?

— Уезжаю, — буркнул Лю Шэн, вытирая что-то пальцами под очками — не то пот, не то слезы.

— Куда это ты уезжаешь?

— В Харбин. Поднимаем, поднимаем, все никак не поднимем. Зачем я сюда приехал? Нервы себе трепать или вести массовую работу?

Сяо Сян засмеялся:

— А вернувшись в Харбин, что будешь делать? Если мы в деревне работу наладить не умеем, где уж нам Харбин удержать. А если Харбин не удержим, тогда куда отправишься?

— На восток, пока не перейду на тот берег Уссури[17].

— Здорово придумал!

Сяо Сян с трудом сдержался, чтобы не высказать Лю Шэну, что тот заботится только о самом себе, и по-дружески, но вместе с тем строго произнес:

— Не годится, товарищ. Хочешь для себя спокойной жизни, а народ что же? Отдать на милость американским империалистам и чанкайшистской банде, чтобы они здесь второе Маньчжоу-го установили? Ведь так получается. В массовой работе, как и во всякой другой революционной работе, нужно держаться до конца и быть терпеливым. Массы не сухая трава, которой достаточно одной спички, чтобы пожар охватил всю степь. Легких дел не бывает, а сейчас в особенности. Сколько дней, как мы приехали? Всего четверо суток, а крестьяне под кнутом помещиков изнывали много сотен лет. Много сотен лет, товарищ!.. Подумай обо всем хорошенько. Решишь ехать, я, конечно, не могу тебя задерживать. Если, вернувшись в Харбин, ты бросишь работу, тогда дело другое. Но если станешь продолжать ее, будь готов: не раз встретишься и с более значительными трудностями. Трудности неизбежны в каждой работе. Революционный процесс — это именно непрерывное преодоление трудностей!

Лю Шэн молчал. Он не настаивал больше на своем решении и отложил вещи в сторону.

Теперь Сяо Сян обнаружил исчезновение Сяо Вана.

Еще до начала разговора Лю Шэна с начальником бригады Сяо Ван ушел из школы. Дойдя до восточного края деревни, он присел возле стога пшеницы. Он злился на всех, а больше всего на Сяо Сяна:

«Зачем было освобождать Хань Лао-лю? Какая нерешительность при выполнении указаний Центрального Комитета партии! А что если тут сговор с помещиками?»

Сяо Ван заметил, что с западного конца деревни идет Сяо Сян. Он притворился, что не видит его, и отвернулся.

— Ты здесь? А я тебя ищу, — весело проговорил начальник бригады, садясь рядом.

— Начальник! — Сяо Ван назвал его «начальником» вместо обычного и дружеского «старина Сяо» или «товарищ Сяо Сян». — Начальник! — повторил он с ударением. — Я совершенно не понимаю, зачем освободили этого Хань Лао-лю.

— Боимся его, — рассмеялся Сяо Сян.

— Если будем поступать так и дальше, получится, по-моему, не только боязнь, а прямо капитуляция! — весь вспыхнул Сяо Ван. — Если ты будешь продолжать в том же роде, я… завтра же уеду.

— Завтра — поздно! Лю Шэн сегодня собирается. Вот и поезжайте вместе, счастливого пути! — со смехом отозвался Сяо Сян, но вслед за тем быстро поднялся и внушительно добавил: — Арестовать помещика — дело легкое, отпустить на его долю один патрон из маузера — еще того легче. Но вопрос вовсе не в этом: мы еще не успели поднять на борьбу массы. Выходит, не они, а мы боремся вместо них. Разве это дело? Если мы не будем терпеливы в нашей работе и не сумеем воодушевить людей на то, чтобы они в своем гневе сровняли с землей эту многовековую феодальную крепость, феодализм никогда не рухнет. Что толку в том, что убьем одного Хань Лао-лю? Явится другой Хань Лао-лю.