Ребятишки карабкались на наличники окон, с любопытством разглядывая сквозь стекла арестованного помещика.

О борьбе с Хань Лао-лю никто не говорил, но вопрос этот волновал все сердца, и крестьяне с нетерпением ждали начала собрания.

Члены семьи Хань Лао-лю, его родственники и друзья — все были здесь. Они толкались в толпе и, хотя ни с кем не разговаривали, зорко приглядывались к каждому. Крестьяне, напуганные их присутствием, старались показать вид, что зашли сюда случайно и вовсе ничем не интересуются.

Ли Чжэнь-цзян, подсев к старику Тяню, завел разговор о посевах.

— Как у тебя соевые бобы?

— Пропали. Сорняк задавил, а меж грядками все вода стоит… — рассеянно ответил Тянь. — И кукуруза пропала…

Старику хотелось отвести сердце и сказать, что во всем повинны проклятые чанкайшистские бандиты, налеты которых сорвали полевые работы. Но, поглядев на Ли Чжэнь-цзяна, он вспомнил, с кем имеет дело: Ли Чжэнь-цзян — однофамилец, а может быть, и родственник управляющего Ли Цин-шаня, а Ли Цин-шань — всем известно кто — лазутчик бандитов. Старик удержал слово, вертевшееся на кончике языка, и только вздохнул.

— Ничего, старина Тянь, — шепотом заговорил Ли Чжэнь-цзян, оглянувшись по сторонам. — Ты не тужи. Господин посулил в нынешнем году не брать с тебя платы за аренду. Если тебе сейчас нечего есть, пойди к господину и займи у него зерна. Он не откажет.

Ли Чжэнь-цзян смешался с толпой и принялся уговаривать других крестьян.

Хань Длинная Шея между тем поспевал всюду, что-то нашептывал людям и с улыбкой хлопал всех по плечу.

На трибуну поднялся Лю Шэн. Крестьяне стали подвигаться ближе, все время поглядывая на двери школы. Наконец Чжао Юй-линь вывел Хань Лао-лю и велел ему подняться на трибуну. В дверях школы показался Сяо Сян. Он оглядел безучастные лица крестьян, прошелся по площадке и, заметив подозрительно снующего Ли Чжэнь-цзяна, подозвал Ван Цзя:

— Скажи этому пройдохе, что, если он будет нарушать порядок, его выгонят.

При появлении Сяо Сяна Длинная Шея юркнул в толпу. Сяо Сян не знал его. А люди, хотя и знали, что Длинная Шея — прихлебатель помещика, выдать его боялись.

Хань Лао-лю увидел в толпе свою семью, родственников и друзей, Ханя Длинную Шею и Ли Чжэнь-цзяна. Все были в сборе. На побледневшем лице помещика мелькнула улыбка. Он достал из кармана папиросы и предложил одну Лю Шэну, сидевшему на столе. Тот молча отвернулся. Тогда Хань Лао-лю закурил сам и пристроился рядом. Беззаботно пуская колечки дыма, он делал вид, что с ним ровно ничего не случилось. В толпе пошли разговоры:

— Гляди, гляди, вместе сидят!..

— Недаром говорят, что ночью начальник Сяо выпивал с Ханем Большая Палка.

Люди стали расходиться. Сяо Сян послал Вань Цзя предупредить Лю Шэна, чтобы тот не сидел рядом с помещиком, и открыл собрание.

Лю Шэн приблизился к краю трибуны:

— Этот Хань Лао-лю ненавидим всеми. Бригадой от жителей деревни получено на него немало жалоб. Утверждают, что Хань Лао-лю угнетал и эксплуатировал людей. Вчера вечером мы вызвали его в бригаду, а сегодня должны обсудить, как нам рассчитаться с ним.

После краткого вступления Лю Шэн перешел к делу:

— У кого какие обиды на помещика, пусть, не боясь, высказываются!

— Правильно! Правильно! Не надо бояться! — крикнул из толпы Ли Чжэнь-цзян.

Все молчали.

Сяо Ван многозначительно взглянул на Чжао Юй-линя. Тот понял и пробрался к трибуне. Напускная беззаботность помещика взбесила его. Он сразу вспотел, расстегнул гимнастерку и, указывая пальцем на Хань Лао-лю, заговорил:

— Ты такой предатель, что похуже японских угнетателей будешь! Ты помнишь, как с помощью своего японского жандарма отправил меня отбывать трудовую повинность, хотя черед до меня еще и не дошел. Из-за тебя пропали все мои посевы, дочка моя умерла, жена стала побираться, а ты все равно требовал арендную плату. Я просил повременить, а ты поставил меня на колени на осколки битой посуды. Хань-шестой, ты не позабыл этого?!

Чжао Юй-линь обернулся к толпе:

— У меня все! У кого еще какие обиды — говори скорей!

По толпе пробежало волнение. Хотя родственники и друзья Хань Лао-лю и бросали на людей свирепые взгляды, это уже не действовало.

Лю Шэн спросил:

— Кто еще хочет говорить?

Выступило трое. После них на трибуну вскочил молодой парень. Он был одет в безрукавку, на которой пестрело такое количество красных, серых, черных и полосатых заплат, что невозможно было определить, из чего она была сшита. Парень сделал шаг вперед и с жаром заговорил:

— Хань Лао-лю, ты, держась за японскую власть, обирал и калечил бедняков. Ты действительно страшнее японцев! Я батрачил на тебя целый год, а когда стал просить заработанные деньги, так ты выгнал меня. Я спросил: «Почему?», ты ответил: «Не отдам и все». На другой же день по твоему наущению начальник Гун отправил меня на принудительные работы. Ответь: было такое дело?

— Долой помещиков! Долой предателей! — выкрикнул Сяо Ван.

Многие подхватили и толпа зашумела: «Бей его!»

Но трибуна была слишком высока, и это остановило людей.

Вначале Хань Лао-лю сидел спокойно, заложив ногу за ногу, и покуривал папиросу. Но после того как выступил Чжао Юй-линь и толпа дружно подхватила лозунг Сяо Вана, он забеспокоился и уже не мог скрыть своего волнения.

В этот момент стоявший возле Ханя Длинная Шея белобородый старик, решительно засучив рукава, растолкал людей и ринулся вперед.

— Я тоже хочу рассказать о своей обиде!

Его пропустили. Это был тот самый старик, который на прошлом собрании заявил, что больше всех согласен бороться с толстопузыми.

Подбежав к трибуне, он погрозил Хань Лао-лю кулаком и быстро заговорил:

— Во времена Маньчжоу-го ты только и делал, что обижал людей! Однажды моя кобыла, стоявшая в твоей конюшне, подралась с твоим жеребцом. Ты выбежал и, не расспросив у меня в чем дело, стал стегать мою лошадь бичом. «Зачем, старая черепаха, поставил лошадь в мою конюшню?» — раскричался ты и изругал меня, старика, матом. Каково тебе будет, если я сейчас такими же словами обзову твою матушку?

— Сделай одолжение, — улыбнулся помещик.

Зная, что мать Хань Лао-лю умерла много лет назад и ругательство очень запоздало, все рассмеялись, и это сразу понизило общее воинственное настроение. После первых же слов Белой Бороды лицо помещика просветлело. Он достал папиросу и закурил.

— Хань Лао-лю! — надрывался белобородый. — Ты многих понапрасну обидел. Что ты думаешь делать теперь?

— Что люди скажут, то и буду делать, — выпустив дым колечком, ответил Хань Лао-лю.

— Нет, постой, ты не юли! Ты сам нам скажи! — тигром зарычал Белая Борода.

— Я скажу, я скажу, — заторопился Хань Большая Палка. — Я тут не при чем. Это все натворил мой брат Хань-седьмой. А если я и виноват, я все исправлю.

— А где твой брат Хань-седьмой? — спросил белобородый, стараясь перенести возмущение толпы на отсутствующего брата.

— Он сбежал на сопку Дациншань. Если бы соседи изловили этого недостойного человека, они уничтожили бы злодея, позорящего всю мою семью. Бейте его, расстреляйте или посадите в уездную тюрьму — делайте с ним, что хотите. Я, Хань Лао-лю, кроме благодарности, ничего не скажу!

— Ты не о Хане-седьмом, ты о себе говори! — закричал Чжао Юй-линь.

— А что за мной есть? Вы хотя бы подсказали! Если я преступление какое совершил, пусть понесу наказание. Что у меня? Всего несколько лишних шанов плохой земли, вот и все богатство. И еще до приезда бригады я намеревался отдать вам эту землю для раздела.

— Сколько же ты можешь дать? — спросил белобородый.

— У меня семьдесят шанов. Это мой прадед тяжким трудом добыл, работая от зари до зари. Теперь я по своему собственному желанию отдаю пятьдесят из них. Остальные двадцать шанов прошу соседей оставить мне. У меня в семье более десяти едоков. Ведь мы односельчане и, думаю, вы не допустите, чтобы моя семья умерла с голоду.