И вот теперь оказалось, что из всего того, что написано о нем в «Земле ожиданий», и из того, что там не написано, его всего более взволновало, что на утопших санях у него было четыре бочки солярки, а я упомянул — как будто он вышел в поход с одной.

— Я никому ни-ни! — шепотом заверил меня Слава. — Одна бочка... Ты что?! Какая же это книга, если одна бочка на триста километров, так?

Хотелось и плакать и смеяться, до того мне стало вдруг хорошо.

Совместно мы допили остаток терпкого, отдающего ржавым железом вина, прислушались к плеску волн под обрывом, посмотрели на оранжевую луну, на стоящий метрах в трехстах от нас празднично освещенный клуб-теплоход.

— Посидеть бы можно было... — кивнув в сторону теплохода, сказал неуверенно Слава.

— А почему бы и нет?

— Так ведь... — сказал он тоскливо.

— Ну, это преодолимо.

— Да? — Он как-то необыкновенно ожил, схватил мой чемодан, и уже минут через пятнадцать мы сидели с ним в баре этого сияющего чистотой теплохода. Барменша как-то уж слишком откровенно ухмыльнулась, увидев Грошева, оскалила золотые зубы и, шевеля черной шелковистой бровью, уставилась на меня:

— Чего?

Тут только я смог, наконец, как следует рассмотреть Грошева, лицо которого еще час назад, когда мы встретились возле магазина, было словно в кожуре, а теперь из этой кожуры вылезло.

— Ты чего ей ничего не говоришь? — вдруг испугался он, когда мы сели за столик.

Я махнул барменше, чтобы несла.

— Ну, ты даешь! — простуженно захохотал Грошев. Отсмеялся и утерся ладонью. — Ловко ты с ней: в одно касание!..

И по этому приступу смеха я узнал его окончательно и спросил, как он сейчас.

— Жена не сумела со мною, — склонившись ко мне, сказал он быстро и как-то механически. — Живу, кто пустит... Сейчас у Мальвина, Виталия Викторовича... Да ты его знаешь: Крыса! Ну, вот... На сеновале проживаю. Вылажу в трухе... — Он неодобрительно помолчал. Потом сказал, словно ободряя меня: Ничего! Под тулупом можно... — Он засмеялся и покрутил головой.

— Ты сейчас-то кто? — спросил я осторожно.

— Я сейчас шестерка, Лешенька. Таскаю полевой телефон за Курулей: вдруг ему захочется позвонить!.. Если ты помнишь, мы с четырнадцати лет все пошли работать. И за двадцать шесть лет трудовой жизни вот, выходит, что я заслужил!..

— А ты бы пил больше! — бросила барменша, поставив перед нами какое-то пойло — с торчащей соломиной и кусочками льда. — А вас я почему же не знаю? — играя бровью, распрямила передо мной и выставила свою молодую обширную плоть барменша.

— «Не знаю»... Во дает! — вскричал Грошев. — Это же мой незабвенный товарищ и знаменитый журналист Алексей Владимирович Бочуга!

— Мало кому известный Бочуга, — поправил я.

— Ну ты и шутишь! — возмутился Слава. — «Мало кому известный»... Мы же все ходили, вот здесь вот! — он показал на стенку, за которой был кинозал, — твое кино смотрели!.. Вот такими буквами: Алексей Бочуга!.. Ты знаешь, Лешка, у меня слезы были на глазах... Во! Наш! А? Мистика! Вот что в жизни бывает! А теперь — здесь! Сидит! А? Нина! — Он потянулся, подергал меня за рукав и внезапно всхлипнул, а барменша сосредоточенно пощупала другой мой рукав.

— Я вас видела в этом фильме, — сообщила она, мерцая глазами.

Фильм был снят по мотивам моего сибирского очерка; я участвовал в нем в качестве одного из сценаристов; и увидеть меня в нем было, конечно, невозможно. Но тем не менее я почувствовал расположение к игривой барменше, которая вдруг смела со стола мутноватое молодежное пойло и принесла немного, но янтарного, чистого, крепкого, ничего не спрашивая, но точно угадывая мой к этому делу подход. Производя эти эволюции, она привалилась к моему плечу мягким большим бедром, и Грошев не выдержал:

— Все-таки нет у тебя совести, Нинка!.. Ты бы хоть при мне... это самое... не крутила бюстом!

— А вы чудной! — мечтательно сказала барменша. Она подсела к нашему столику, сложила руки воронкой и опустила в них подбородок. — И выглядите вполне молодо! — сказала она, беззастенчиво разглядывая меня и морща в улыбке сочные губы. Сквозь редкую, на манер рыболовной сетки, кофту розово выпирало ее полное тело.

— Ведь это знаешь кто, Леша? — кивнул в ее сторону Грошев. — Жена моего старшего сына Веревкина... Тьфу! — оторопел он. — Все: «Веревкин», и вот я тоже: «Веревкин», а он ведь, как и я, — Грошев!

— Веревкин! — усмехаясь мне, подтвердила барменша. — А вы к нам надолго ли? — понизив голос и щурясь, со значением спросила она.

— У тебя муж — главный инженер завода! — вздулись жилы на шее Грошева. — Ты этим событием гордиться должна! А ты как себя показываешь? Окопалась в баре! Думаешь, Николаю Вячеславовичу приятно, когда...

Нина своей полной, розовой, просвечивающей сквозь сетку рукой неспешно взъерошила белые волосики на голове Грошева.

— Свекор мой!.. Свекруша! — добродушно сказала она мне. — Он деткам игрушки, курточки со всех портов Европы возил, а они его из дома выгнали. У-у-у! — Она вспушила младенческую шевелюру Грошева. — Когда сопьешься окончательно, я к себе тебя возьму. Куплю за свои деньги бочку водки и бочку соленых огурцов и поставлю в сенцах, чтобы жил спокойно. Будешь у меня заместо домового. Все умеет! — похвалила она Славку. — А то я с твоим Николаем Вячеславовичем гвозди и те сама заколачиваю. — Своей пухлой ладонью она матерински похлопала его по спине. — Давай выпей, а то еще помрешь!

Притихший, съежившийся Грошев махом выпил.

— Ой, до чего же мне надоело затонское захолустье. Одеться не перед кем! — игриво сказала она. — Может, мне с вами посоветоваться? — спросила она, приближая ко мне свое крупное яркое лицо с бесстыжими, твердыми, играющими глазами. — Приходите завтра, часов в двенадцать... — сказала она, приглушив голос. — Я расскажу вам всю свою жизнь!

— Вот это я одобряю! — кивнул Грошев. После живительного глотка он расправился и вновь обрел осанку. — Вот тебе с кем, действительно, надо поговорить!.. Рекомендую! — сказал он мне. — Нинка!.. Вот это человек настоящий!.. Ты понял меня, Алексей Владимирович?! Спасает меня, паразита. Когда уж совсем идти не к кому, иду за рублем к ней. Нет в ней жалости, а сочувствие есть!

— Пьет и пьет. С какой радости? — шевеля бровью, томно сказала спасительница. — Хоть сделал бы передышку, что ли?!

— Ну Нина! Ты меня удивляешь! — уязвленно выпрямился Грошев. — Пьют-то с радости, что ли?!

— Ну а горе у тебя какое?.. Рубль никто не дает?!

— Эх, Нина!... Сказал бы я тебе от души... Даже наука доперла, что это самое — есть болезнь, от которой не найдено пока лечения. Скажи, Леша!

— Так что?— морща губы, спросила меня о своем барменша.

По сходням мы спустились с праздничного теплохода в кромешную темноту. Грошев, отобрав у меня, нес чемодан. Просветленный, воспрянувший, он ласково и восторженно болтал о том, какие лихие ребятки были мы в детстве. Мы прошли наискось через пустырь и остановились перед каменным, на прибалтийский манер, коттеджем Курулина. С громадной, уносящейся в небо крышей, он стоял от всего отдельно, слепя ярко освещенными окнами.

— Зайдешь, может? — неуверенно сказал Грошев.

— Нет.

— Ну и правильно. Пускай он сам идет к тебе!

Мы прошли по дощатому тротуару, свернули за угол.

— Узнаешь?

За штакетником темной громадиной стоял дом моей матери, точнее: ее мужа — Андрея Яновича Солодова, бывшего революционера и бывшего сибиряка.

— Один бы хрена нашел, верно?.. Эх, Лешка! — все болтал ласково Слава, опуская на доски тротуара мой чемодан. Он припал к штакетнику, всмотрелся в темные, мрачно отблескивающие окна, тихо засмеялся;— Спят. И не чают, кто приехал. До утра будешь стучаться. — Он отлепился от штакетника. — Сейчас мы откроем. — Мы зашли за угол, где были первые, решетчатые ворота. — Во! Крепость! — сказал Слава хвастливо. Запустил руку между брусьями, погремел железом и ворота открыл.