«Георгий Васильевич уважительно помолчал, глядя на шумящие внизу деревья, на фигуру бегущего с тачкой охотника, — читал о себе Сашко, — затем поднял глаза и спросил задумчиво: «Как живет?!. Ведь ни сил, ни времени не остается у него на ремесло, которое его кормило. На рыбалку в море не ходит, на охоту не ездит. А за это, — кивнул на темнеющий сад Сашко, — никто ему ни копейки не платит... Чем живет?» В этот момент начальник экспедиции был похож на чувствительного душку-барина, увидевшего на пашне своего крестьянина и умилившегося тем, что тот, несмотря ни на что, все еще жив...»

От гнева голос Сашко защемился. Бесплодно пошевелив губами, алолицый начальник экспедиции резко отвернулся к окну и посидел так, неподвижно, с выкаченными серыми глазами. Потом дернулся, усилием заставил себя вернуться к рукописи. Попробовал на разные лады голос, продрал его и, преодолевая распирающий его гнев, зачитал абзац, в котором говорилось:

«„Об Имангельды и об этом оазисе слухи все шире идут. И уже, понимаете, как будто не он при нас, а мы при нем, при Имангельды, — вот парадокс!.. И вы знаете, что я понял? Что Имангельды не только самый популярный человек у нас на плато, но и самый нужный. Он дает нам пример высоты жизни. Учит нас жить“. Я внимательно слушал Сашко. Он был какой-то неразбуженный. Ему просто в голову не приходило, что он, Сашко, есть главный человек на плато, олицетворение справедливости или несправедливости общества, и от него зависит благополучие сосуществующих с ним людей. И раз зарплаты не хватает «нужному» человеку, то не следует ли отсюда вывод, что ее получает кто-то ненужный? Или дело просто в душевной пустоте того, кто по своему положению должен был бы...» Не я должен!.. Я не должен! — гневно скомкав рукопись, прошипел, а затем громыхнул Сашко. Он вскочил и, вытирая лицо платком, прошелся по кабинету. Большие ступни его были поставлены прямо, и оттого его походка имела вид преодоления и упорства. — А если найдется другой какой-нибудь, начнет у меня тут свиней разводить. Мне что же, и ему прикажете платить?

— За свиней?.. Конечно.

— Вы что, не понимаете... — Сашко рухнул на стул и выбросил в мою сторону руки, — что я начальник экспедиции! Я никакого отношения не имею ни к саду, ни к свиньям, ни к... — Его выкатившиеся глаза были обращены ко мне.

— Имеете. Все мы имеем.

Сашко опустил голову и напряженно посмотрел в стол.

— Такой материал я завизировать не могу, — сказал он твердо. Лицо его постепенно принимало свой обычный алебастровый цвет.

— Как вам угодно.

— Вам не нужна моя виза?

— Нет.

— Та-ак! — Сашко вскочил и прошелся.

Бесшумно возникла печатавшая мне секретарша.

— На почту он ничего не сдавал, — доложила она Сашко.

— Так значит, вы еще не... — Сашко показал глазами на ком расправляющейся на столе рукописи. — Не отправляли, что ли?

— Отправил самолетом, — доложил я.

— А вы жох! — Он посмотрел на меня, потом на секретаршу. — Вы «ненужный» человек, Нина Аркадьевна! Вы что же, когда печатали, разве не поняли?! Вот тут он... — перегнувшись через стол, Сашко схватил рукопись, — пишет... — он судорожно полистал рукопись, ничего не нашел и кинул ее на стол, — ...что вы чужие деньги получаете... Ну?

— Как это чужие?! — уставилась на меня секретарша. — Вы чего это? Так это вы обо мне... — Она смотрела на меня, брезгливо поджав морковные губы.

Я кивнул на Сашко.

— О нем.

В гнетущем молчании стал слышен визг стоящего на сейфе вентилятора.

— Присядьте, Нина Аркадьевна.

Рослый Сашко шумно полез на свое место. А Нина Аркадьевна с брезгливо поджатыми губами присела на один из ряда выстроенных вдоль стены стульев, не спуская с меня круглых глаз.

— Если уж так, так чего чиниться?! — сказала она, не разжимая губ.

Начальник экспедиции помедлил, как бы вдруг задохнувшись. Потом сел прямо, расправил плечи.

— А ведь ваше поведение аморально, — сказал Сашко спокойно. Лицо у него потеряло всякое выражение, а глаза были мертвые. — Не успели приехать, спутались с этой, с прикомандированной к нам... — Он умоляюще глянул на секретаршу.

— В отцы ей годится! — сказала она брезгливо. Рот у нее был какой-то измятый.

— Вы думаете, мы этого не замечаем?

— Две бутылки вина выклянчил после закрытия магазина, — расправив рот, сказала секретарша.

— Пьянствуете, — как бы продолжая скорбное перечисление, все тем же мертвым голосом сказал Сашко. — Ну?..

— А если мы... — подсказала секретарша.

— Если мы обо всем об этом куда следует напишем, то я даже не знаю, чем это может кончиться для вас.

Опять стало слышно, как скребет вентилятор.

— Куда же вы хотите написать?

— Куда, Нина Аркадьевна? — спросил Сашко.

— Откуда его прислали.

— Главному редактору вашего журнала, — сказал Сашко.

Я вынул из бумажника свою визитную карточку, на обратной стороне написал адрес журнала, фамилию, имя и отчество главного редактора и отдал Сашко.

— Так! — неопределенно сказал он.

Мы опять помолчали.

— Так что будем делать? — с нажимом спросил Сашко.

— А разве надо что-то делать? — Я вопросительно посмотрел на Сашко, на секретаршу, аккуратно поставил стул на место и вышел.

Солнце было размазано в середине неба. Над плато — серый застойный зной.

Я постоял возле крыльца, выжидая, не выйдет ли Ольга. Она вышла.

— Есть предложение искупаться.

Она недружелюбно усмехнулась. Мы с ней в последнее время не разговаривали, лишь натянуто, кивком головы здоровались. Дело в том, что...

Дело в том, что она внезапно приняла предложение старшего механика Димы Французова...

Нестерпимо было видеть как бы раз и навсегда просиявшее лицо Димы и то, как он шептался с завмагом, очевидно, заказывая водку.

— Ну что ж! — угрюмо усмехнулась Ольга. — Поехали искупаемся. А вы что такой веселый?.. Неприятности?

— Ну какие у меня могут быть неприятности?! А ну, давайте-ка до моря — пешком!

— Вот как?.. И в машине уже вам отказывают?.. Дела!

Оплывая от жары, мы прошли с километр по густой, как мох, пружинящей, пыльной траве, когда нас догнал на своем уазике Сашко и приглашающе распахнул дверцы.

— Духота адская, — сказал он, стремительно краснея и глядя на меня мертвыми глазами. — Сорок два градуса в тени! — Машину вел он легко, привычно. — Вы правильно делаете, что ежедневно купаетесь. А я вот... живу у моря... и машина есть... и все как-то... — Он, как опытный слаломист, сбросил уазик с обрыва.

Мы искупались и сидели с ним на лавочке под навесом, глядя, как бросается в набегающие волны Ольга.

— Я чувствую, мы с вами как-то не договорили, — с видимым усилием сказал Сашко.

— Я слушаю.

— И не договорили, может быть, потому, что вы предпочитаете слушать. Мы перед вами как на ладони, а вы для нас, так сказать, вещь в себе.

— Из своей работы, как вы убедились, я секрета не делаю. А если я вам интересен как человек, то мне-то ведь не интересно иметь дело с мерзавцем.

Лицо его стало известковым. По розовому сытому долгому телу лошадиной судорогой пронеслись мурашки. Я шлепнул его по мягкой спине.

— Пошли купаться!

Я встал и пошел к морю. Выдравшись из прибоя, выплыл на спокойное, перевернулся на спину и, переваливаясь на зеленых, неторопливо идущих к берегу валах, увидел уходящий в обе стороны черный занавес чинка, а далеко вправо, над чинком — паутинную решеточку буровой Кабанбай, где бугристыми руками толкал трубы Иван и в одном с ним вагончике жил Дима Французов, квартиры для которого в поселке пока не нашлось. А потом я увидел, что Сашко идет и садится в машину. Машина, прилипнув к чинку, поползла наверх, выявилась квадратиком на фоне неба и ушла за гребень.

— Что все это значит? — спросил я Ольгу, когда она наконец явилась из моря и, прохрустев по ракушкам, села рядом со мной...

— Что значит что? — спросила она. —А где Сашко?..