Вдруг бешено закричали возмущенные елейным тоном Поймалова дальние ряды. «Не трогай Курулина!», «Развел слякоть!» — кричали молодые. «Во-от! Все и выявилось!», «А действительно, на черта нам все это беспокойство?», «Живешь и не знаешь, что завтра он над тобой сотворит», «Хватит безобразий!» — кричали из передних рядов. Побледневший, как мел, Мальвин прижимал к животу ладони. Вероятно, у него был приступ. Слава Грошев, вскочив, кому-то что-то яростно кричал и жестикулировал своими неповоротливыми кистями рук. «Не согласен!» — грохотал медный голос Хренова, не соглашающегося неизвестно с чем. В проход вышел Анатолий Грошев и крикнул мне:

— Под той жалобой, — он показал на Поймалова, — и моя подпись. Так я ее снимаю.

— И я снимаю! — вскочил избранный вчера председателем поссовета Камалов. — Потому что...

— Давай, Лешка, просыпайся! — гаркнул кто-то совершенно мне не знакомый.

Я повернулся к Курулину: не скажет ли что? Курулин покачал головой: нет. Я поднялся и поднял обе руки, чтобы утихомирить разбушевавшийся, вскакивающий и орущий зал.

— Дорогие земляки! — прокричал я. — Я считаю, что читательская конференция по моей книге прошла успешно. Очень вам благодарен. Не зря я сюда приезжал!

И в тот момент, когда я выкрикивал это, я понял очевидное, я понял то, что должен был сразу понять: не Егоров вызвал меня сюда, в затон, а Курулин. И не Егоров так долго ждал и назначил читательскую конференцию в самый скандальный момент, а Курулин. Все это было его рук дело. И то, что я, приехав, стал разбираться и ахнул по нему статьей, — это тоже было, в конечном-то счете, его рук дело. В своем перешагивании через всяческие моральные и правовые ограничения и запреты он зашел, видимо, настолько далеко, что самому стало трудно, а может быть, и невозможно дышать. Обретая свободу действий, он терял свою внутреннюю свободу, ту свободу, которую дает человеку уверенность в своих поступках, спокойствие за них. Все, на чем он в последнее время держался, был один сплошной отчаянный надрыв. Он загнал себя в тупик. Ему нужно было увидеть себя чужими, моими глазами — глазами человека, который не будет вилять. Для меня осмыслялся и приезд Федора. Да, убеждался и убеждался! Ему уж и дышать, наверное, было нечем, а он, Курулин, все еще не был уверен, что этот узел надо рубить.

Впрочем, все это были одни лишь мои догадки.

Я взглянул на Курулина. Меня поразила его отдельность. Он стоял выпрямившись, бледный, на лице его было выражение холодного и брезгливого пренебрежения тем, что происходило перед его глазами на этом, добытом им, Курулиным, скрипящем и раскачивающемся корабле.

3

На следующее утро я уезжал.

Направляясь к пристани, столкнулся с Самсоновым, который шел по дощатому тротуару к конторе.

— Уезжаете?

— Уезжаю.

— Ночью прочитал вашу книгу. — Он протянул мне свою мясистую теплую руку. — Желаю более очевидных успехов.

Шторм улегся. По Волге неспешно катили освещенные солнцем успокаивающиеся стеариновые валы.

На пристань пришли мать и Андрей Янович. И мне впервые бросилось в глаза, какие они старые, на грани беспомощности. Андрей Янович хорохорился, делал свирепым лицо: «Хе-хе! Забегали... Сказать откровенно, я только теперь начал тебя уважать! А то что, думаю, пишет... Хе-хе!» То помолодение и деловое, насильственное оживление, в котором по приезде я застал мать, сошли с ее лица. Теперь это было темное, твердое лицо женщины, которую никакие невзгоды уже не мнут.

Зашевелился отстаивающийся в заливе, носом в кусты, «Метеор». Аккуратно подвалил к пристани. Человек пять пассажиров спустились и разбрелись по пустым салонам. Я встал на открытой палубе в середине. Чего-то ждали. Я смотрел сверху на мать и на Андрея Яновича, от осеннего холодка прячущего руки в карманах меховой куртки. А они, переговариваясь, взглядывали на меня.

Наконец появился тот, кого, очевидно, ждали. На бугре возник в своей распахнутой канадке Курулин и бегом спустился по сходням вниз. Махнул на бегу матери и Андрею Яновичу, перескочил на «Метеор», и мы отвалили. Кося на меня веселым глазом и отдуваясь, он встал рядом, небритый, как бы сведенный в кулак, с играющими под скулами узлами морщин.

Быстро стали отдаляться одетая в бежевое молодежное пальто мать, похожий на черный корень Андрей Янович. Пристань снесло назад, в глаза ударила янтарная плазма валов, но «Метеор» завернул еще круче и снова вошел в заполненный судами затонский залив. Это было несколько странно. Мы прошли мимо уходящих в небо белых бортов «Волго-Балтов»», дошли до Лобача, где кончался залив, и развернулись. «Метеор» медленно и как-то торжественно, будто принимающий парад адмиральский катер, двинулся между берегом с его заводскими цехами и стоящими на рейде судами. И я сперва не принял на наш счет, когда мягким баском загудел рейдовый буксир «Воскресенец». Как бы прислушавшись к нему и поняв, о чем он гудит, один за другим трубными голосами откликнулись «Волго-Балты». Грубо взревел танкер. Прерывисто, как бы исходя в рыдании, переходящем в толстый прощальный крик, заголосили все теплоходы. Пробившись сквозь собственный сип, траурно взревел и смолк заводской гудок, словно не желая мешать надрывающимся от плача, кричащим судам.

— Кого это провожают?

— Тебя! — хлопнув меня по спине, захохотал Курулин.

Я понял, кого провожает затон. С каждой минутой меня все сильнее бил озноб. К горлу подкатил комок сладких слез.

— Не плачь, дурило! — хлопал меня по спине и хохотал Курулин.

Мы прошли мимо «Миража», на котором перестала искрить сварка, рабочие стояли, глядя на дефилирующий по тихой воде «Метеор». Виталий Грошев в распахнутом своем черном бушлате салютовал нам с палубы поднятой и сжатой в кулак рукой. Мы опять прошли мимо пристани, где я увидел плачущую мать и Андрея Яновича, который, растопырившись, как коряга, показывал мне и Курулину на плачущие теплоходы: дескать, вот это да!

— Ты вызвал меня в затон?

— Я, — сказал Курулин. — Кто же еще?

И опять ответственность за содеянное пригнула меня. Так что потребовалось снова некоторое время, чтобы я доказал себе, что все сделано как должно.

— А теперь драпаешь?

— А чего ждать? — обнимая меня за плечи и усмехаясь, спросил Курулин. — Строгих вопросов, на которые бессмысленно отвечать?

— А Катя где?

— Тьфу, черт! Я же ее забыл! — Курулин захохотал, как леший.

Он резко оборвал смех, и мы посмотрели на уносящийся по левому борту поселок.

— Я все же думаю, что такие люди, как я, России нужны, — едко усмехнувшись, сказал Курулин. — Есть у меня такое подозрение.

«Метеор» поднялся на цыпочки и, оставляя за собой белый шарф водяной пыли, понесся по слепящим волнам.

ЗАБЕГ НА ПРАЗДНИЧНУЮ МИЛЮ (продолжение)

ГЛАВА 4

1

ять лет я деятельно просидел в Москве, а потом не выдержал и поехал искать Курулина.

След (правда, очень сомнительный) у меня был.

Примерно через неделю после того, как мы с такой скандальной помпой отчалили вместе с ним из затона, Курулин появился у меня в Москве. Очевидно, ему все же пришлось отвечать на вопросы и в пароходстве, и в министерстве, потому что был он сгорбленный, постаревший, опустошенный, и уже не ухмылялся и не кричал: «Подозреваю, что такие, как я, России нужны!» Как будто сама жизнь из него ушла, пружина вынута, и вот он опустело обвис и только об одном думает: «Сколько еще таким ненужным, выжатым, выброшенным влачиться мне на земле? Когда же, наконец, все это кончится?!» Деловые передачи по телевидению вызывали в нем, можно сказать, судороги, развлекательные — отвращение. Без движения лежа на диване, он слушал трагический крик Высоцкого, глаза его были утомленно закрыты, морщины удлиняли вогнутое, стариковское, неподвижное лицо. Я с ужасом заметил, что он и шаркает по-стариковски. Утратив вкус к жизни, он все делал с явной натугой. Словно преодолевая громадную усталость и равнодушие, понуждаемый мною, ел, пил. «Какой-то холод внутри, Лешенька. Никак не могу отогреться, — сказал он, когда мы сидели за чаем. — Хорошо бы устроиться где-нибудь в Средней Азии, на буровой, мотористом... Море, рыбка ловится, дизель стучит... И тепло... Благодать!»