Если с Курулиным я себя обретал, то с Федей Красильщиковым я себя терял. Ценности, которыми я владел, девальвировались при общении с ним. От разговоров с ним оставалось ощущение безумного восхождения на величайшую неизведанную вершину. Как будто я, неподготовленный человек, вдруг полез с бухты-барахты на Эверест! А альпинисты знают: проходит время, и гора снова зовет к себе. Так и у меня было к Феде: я ходил к нему убеждаться, какой я нищий. Но в самом принципе такого обнищания заключалось и высокое какое-то очищение.

Я вволю надышался разреженным воздухом близости к истине, когда с чемоданом и бутылкой нервно купленной водки явился к Феде и попросился пожить...

Я подскочил на диване и возбужденно прошелся по залитой луной комнате. Ольга неосторожно тронула болезненную для меня тему, и теперь меня отравляли мысли о моей бывшей семье. Меня давно уже не занимало, как это уютная, наивная, с лучистыми огромными глазами женщина-девочка превратилась в азартную, сухую, безжалостную истицу, для которой оскорбительным было уже одно то, что я, несмотря ни на что, живу и радуюсь этой жизни. Невыносимое и унизительное заключалось в том, что под крылом этой истицы вызрело голенастое язвительное насекомое, которое я должен был любить как дочь. Потому что это и была моя дочь. В три годика она была открытым, веселым, хохочущим ребенком. «Папа хороший!» — проснувшись ни свет ни заря и дернув меня, спящего, за волосы, с жизнерадостным смехом провозглашала она. Теперь же, в пятнадцать лет, она стала сосредоточием всего того, что было мне омерзительно, что определяло для меня нелюдя, затесавшегося среди людей: ядовитая сухая манерность, базарная хлесткость суждений, въевшаяся в кровь недоверчивость, язвительный внезапный смех прямо тебе в глаза.

Возвращаясь из командировки в Среднюю Азию, я с рюкзаком фруктов из аэропорта прямо поехал к ним. «Приволок!» — похабно раскрыв рот, изобразила площадной смех дочь. Оказывается, как раз перед этим очередное азартно-дерзкое письмо в редакцию вышло из-под их быстрого пера, и я с мешком фруктов выглядел в их глазах, как уличенный злоумышленник, которому в редакции накрутили хвост. Весело переглянувшись, перемигнувшись, они были как две круглоглазые, азартно-озабоченные деловитые мыши. «Новую шляпу купил!» — «А в тот раз в американских джинсах пришел!» Каждое сказанное слово ими немедленно извращалось, наделялось пошлым и вздорным смыслом. И даже пятиминутное пребывание в этой духоте, в этой суетной нечистоте становилось для меня невыносимым. Я выскакивал на свежий воздух, не понимая, как с этим ненавидимым мною миром пошлости я оказался связан родством. Могу представить, какое горе и какая мука, когда ребенок твой умер, и ты ни днем, ни ночью не можешь об этом забыть. Но в силах ли кто представить другое горе и другую муку, когда ты хочешь о своем ребенке забыть?

С тяжело бьющейся в висках кровью, с разрывающимся от тоски и ярости сердцем я остолбенело постоял посреди комнаты, а затем лег и замер, глядя на качающиеся в лунном окне ветки.

По большаку гоняли на мотоциклах подростки. Грохот внезапно бил по стеклам и обрывался. А через несколько минут налетал с другой стороны.

Внезапно я вскочил и подбежал к выходящему на улицу окну. Посреди темной, кочковатой улицы сидела на земле Ольга, положив на колени подбородок. Тусклый свет, сочащийся из дома напротив, едва освещал этот темнеющий посреди дороги ком.

Я отпрянул от окна, сел на диван и посидел неподвижно, сжав руками голову.

Грохот мотоцикла вломился в нашу улицу, по стеклам ударила струя света. И пока я вскакивал, мотоцикл, обвильнув Ольгу, ударился в наш забор. Выбежав на парадное, выходящее на улицу крыльцо, я увидел, как мальчишка, ругаясь, поднимает мотоцикл. Он взревел двигателем и укатил, а я, выдрав забитую гвоздями парадную калитку, подошел к безучастно сидящей Ольге.

— Это что еще за фокусы?! — Меня просто всего трясло.

— Я хотела с вами поговорить, — сказала она, не отнимая от колен подбородка.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал я раздраженно. — Пойдемте в дом!

Курулин постучал прутом в окно, и я пошел и открыл и без того открытую дверь.

Он молча взглянул на Ольгу, хмуро изумился, окинул взглядом голизну комнаты, в которой не было даже занавесок, и сел на укрытый двумя одеялами и шубой диван. Пламя торчащей из стакана свечи метнулось и потянулось к нему.

— Знатно устроился! — сказал он с сарказмом и вопросительно посмотрел на Ольгу.

— Я «с картошки» из-за него убежала, — показав на меня глазами, сказала Ольга. Она сидела у стола, подперев подбородок кулачками, и, не мигая, смотрела на отца.

Курулин крякнул, встал, прошелся по комнате, обнял худенькие плечи Ольги, погладил по голове.

— Ну, давай иди!

Он выпустил ее в коридорчик, прикрыл дверь, постоял у окна, а затем прошел и распахнул только что закрытую дверь. В коридорчике, прижавшись к стене, стояла Ольга. Курулин еще недоуменнее хмыкнул, помедлил, провел ее в комнату и осторожно, как больную, усадил на единственный в моей комнате стул.

— Ты ему-то об этом говорила, что ради него приехала? — показав на меня глазами и стараясь быть веселым, спросил Курулин.

— Нет.

— Ну вот и правильно, — он и в самом деле повеселел. — И впредь не говори... Ты еще цыпленок, а он — вон какой хмурый тип. — Он снова сел на диван и не сразу смог побороть растерянность.

— Так вот! Чтобы что-то сделать, надо перестать оглядываться. Территорию, на которой разворачиваешься, надо считать своей, — сказал он с усилием, повернув ко мне хрящеватое, нервно-спокойное, с язвительным носом лицо, на которое в непривычном свете свечи легли грубые тени.

— Вотчиной?

— Да. А лучше — хозяйством. Вот вы в газетах прямо с ножом к горлу: чувствуй себя хозяином!.. Вот я и почувствовал. Внял!.. И самое-то ведь смешное, что ведь вы правильно говорите! Вот как нужен хозяин, а то окончательно землю русскую замордуем! Только что такое хозяин?.. Я сажаю деревья, строю коровник, делаю завод железобетонных изделий, а мне кричат: «На кой тебе черт?! Ты директор завода. Судоремонтного! Ну, хоть «Мираж» — так это понятно. Эта блажь по твоей специальности. А коровы? На кой тебе эта хвороба сдалась?» А хозяин — это боль за всю вверенную тебе территорию, со всеми землями, водами и заводами, с людьми, которым эта корова и эта зелень нужны. Хозяйство — это миллион всего, увязанного в единую цель. Ну, как крестьянин. Он до рассвета проснулся, а у него уже десяток планов, будоражащих голову. Это косить, это починить, там посадить... Отчего он такой ретивый? Почему он не знает покоя?.. Да потому что ему дана земля, и он чувствует, что он хозяин на этом клочке земли. А хозяином может себя чувствовать только тот, кто имеет право сделать по-своему. А заставь его делать по указанному — и все! Хозяина нет. Есть батрак. Или имитатор деятельности — чиновник.

— Так слишком многое можно оправдать.

— А как ты думаешь?! Милый!.. Много хочешь — так многое и разрешай! Абсолютное доверие и абсолютная ответственность! — вот что в принципе должно быть... Как крестьянин. Поленился, не сделал — с голоду сдох. Вот, я понимаю, — это мера ответственности! А у вас какие критерии? Наверняка все восемь директоров, которые сидели тут до меня, определялись как «добросовестные, технически грамотные, политически подкованные» и так далее. А по сути, кто они? Мусор! Как пришли, так и ушли, ничего не возделав на этой земле. И у меня на все твои заданные и еще не заданные вопросы один такой вот встречный вопрос: умру я — лучше или хуже оставлю я затонский завод, поселок, природу да и людей? Порядочнее ли станут затонские, красивее ли станут дома, современнее ли станет производство, лучше ли будет снабжение?

— Да конечно, все будет лучше!

Курулин, значительно помедлив, ухмыльнулся, потянулся с дивана и похлопал меня по спине.

— Умный ты все-таки, Лешка!