— Богатый был, — сказал мне завмаг.

— Теперь совсем бедный стал, — кивнул председатель. — Сад спасает. Тачкой пыль возит. Кому нужен сад?

— Человек посадил. Как можно, чтоб пропало?— помедлив, спросил Имангельды.

Гости вежливо помолчали, но в их молчании явно читалось: «А как можно изо дня в день заниматься делом, которое никому не нужно и за которое никто не платит?!» Но такого вопроса, чувствовалось, они не смеют задать Имангельды.

Старуха подала кувшин, мы ополоснули пальцы, и, выходя первым, я споткнулся и, уже падая, успел перепрыгнуть через тело молодой женщины, лежащей в темноте у входа в дом. Имангельды и за ним те двое молча переступили через лежащую. Она была в светлом платье, лицо ее спрятано было в пыли. Председатель поссовета толкнул меня локтем, чтобы я помалкивал: это была жена Имангельды. Он уже живописал мне, как Имангельды гнал ее бичом из поселка. Не простил ей сына, которого она не сумела спасти. А было так: утром мальчик стал одеваться, и забравшийся в сапожок скорпион ударил его. Но разве ж жена охотника не знала, что надо мгновенно схватить скорпиона и втереть его зеленоватую массу в ранку, в место укуса? Как же не знать ей было, когда Имангельды этот страшноватый, но целительный опыт проделывал постоянно, собираясь спускаться с чинка в заросшие кустами расщелины, кишащие.скорпионами. Он сажал на ладонь скорпиона и, дождавшись, когда тот трижды стукнет, втирал скорпионье тело в ранку. Поломает, покорежит судорогой — и, пожалуйста, ты защищен. А жена, побоявшись взять в руки ядовитую тварь, побежала с сыном из дальней юрты: не донесла... Вернувшийся с охоты Имангельды выгнал жену в пустыню. Она ушла неизвестно куда и вот через месяц возникла лежащей у порога в пыли. И охотник молча через нее перешагнул...

Не знаю, что мог видеть в такой тьме Имангельды, но, сжав мой локоть, он уверенно вел меня между налепившимися к центральной улице поселка самодеятельными домами. Стуча сапогами, легко шли за ним двое других.

Ничуть не изменив тона, Имангельды продолжал рассказывать мне об охоте, и, в частности, о том, как охотится он на волков. Я узнал, что капкан цепью крепится к якорю, который и волочится за попавшимся зверем, не давая ему убежать. Причем жестко крепить якорь нельзя, а то волк отгрызет себе ногу. И вот, подкатив на мотоцикле, Имангельды идет на волка: в левой руке халат, в правой палка. Волк, имея некоторую свободу действий, бросается на охотника. И Имангельды, сунув ему левую, обмотанную халатом, руку в пасть, правой бьет его палкой по носу, чтобы «шкура драгоценный был». Я попросил его, и Имангельды благосклонно согласился взять меня на охоту.

— Смелый человек! Хорошо! — сказал он. — Немножко уметь надо, но ничего. Если она на тебя бросится, я ее застрелю.

— Кто «она»?

— Волк.

Меня слегка передернуло. Честно говоря, я полагал, что буду участвовать в схватке с волком как наблюдатель.

Трезвый человек — рука твердый, — одобрительно сказал в темноте Имангельды. — А пьяница нельзя. Смерть!

Я понял причину уважительно-сдержанного отношения к нему окружающих. Имангельды был воинствующим носителем пугающе высокой, так сказать, идеальной нравственности. Расположение такого человека мне, разумеется, льстило. Но его незаслуженное мною одобрение внезапно напомнило мне, что в пустом доме меня ожидает Ольга. Взволновалось и замутилось в душе. Нет, так дальше не могло продолжаться. Я просто обязан был внести определенность в отношения с Ольгой. Разорвать это вновь образовавшееся силовое поле. Поговорить как со взрослой женщиной. Твердо отмежеваться. Я спросил Имангельды, где можно достать вина. Имангельды несколько шагов прошел молча, затем весьма недружелюбно развернул меня в обратную сторону, гортанно сказал что-то шедшим за ним. Те тоже повернули и пошли впереди. Чиркнула спичка, завмаг отомкнул замок, я оказался перед штабелем ящиков, из ячеек которых торчали с налипшими на них опилками бутылки какого-то жуткого портвейна. «A-а, ладно!» Я две штуки вынул и расплатился. За мной с величественным презрением наблюдал прислонившийся к косяку Имангельды.

Он снова крепко взял меня за локоть, и мы двинулись в толще тьмы.

— Пьяница хуже собаки, —сказал он, длительно помолчав.

— Это верно.

Чувствовалось, что он думает.

— Я на мотоцикле три года езжу. Пьяница за один день бы его разбил, — сказал он с вопросительной интонацией.

Я согласился.

— Это точно.

Имангельды обрадовался, дружелюбно выхватил у меня бутылку, и из тьмы тотчас раздался хрусткий сырой шлепок.

— Эй, эй! — вскричал я, спасая вторую.

Я ему чем-то понравился, и он уже чувствовал за меня ответственность.

— Товарища хочешь угостить, может быть? — спросил он с наивной надеждой.

Мне даже стало как-то зябко от этой заботливости.

— Ну да! Товарища.

— Плохо. Но ничего, — обрадовался Имангельды. Он ослабил пальцы, стиснувшие мой локоть.

— Женщину.

— Э-э-э! — сказал Имангельды — Плохо. Зачем поить будешь? Жена есть?

— Нет.

— Плохо, плохо, — сказал Имангельды. — Не надо плохо делать. Зачем?

— Я не буду плохо делать.

— Не делай, ладно?

— Ладно.

Имангельды доверчиво пожал мой локоть. Мы стояли уже возле дома приезжих. В стороне Арала было чуть посветлее. Море подсвечивало снизу днища стоящих над ним белых громад.

Ольга, стиснув руками плечи, ходила по просторной кухне. Достав из казенного серванта фужеры, я откупорил бутылку. Ольга как-то походя ее подхватила и остановилась у раковины, выливая портвейн. Бутылку она бросила в мусорное ведро.

— А я вас ждала, — сказала она, снова зябко обхватив плечи. — Зачем вы принесли это ужасное вино? — Она улыбнулась, села и тронула мою руку. — Где тот Лешка Бочуга, о котором я слышала всякие россказни?!. Может, его и не было? Может, все это выдумки?

— Ольга, почему вы не выходите замуж?

— Интересный вопрос! — Смешок, улыбка... — Старые неприятны, а молодые глупы... — может быть так?

Мне не понравилось, как она на меня смотрит.

— Никто не любит?

— Никто! — сказала она с мерзлой улыбкой. Посидела, похлопывая ладонью по столу, и вышла. Со скрипом захлопнулась в ее комнату дверь.

Так. Ладно!.. Я пошел ночевать. Лег, вынув из чемодана роман Томаса Манна «Иосиф и его братья», который уже два года возил по командировкам. Слепила с потолка голая лампочка, три пустые койки лезли в глаза, и никак было не настроиться на теплоту восприятия мира Иосифом, который был, вероятно, первым, кто выплыл из тумана родового сознания и заметил свою отдельность.

Пересилив себя, я встал, выключил свет, лег, почти тотчас уснул и во сне увидел колодец в теплой ночи и отражающиеся в нем крупные звезды. Этот колодец со звездами стало вдруг заваливать тяжелым черным дымом. Колодец превратился в бомбовую воронку. С забитым и остановившимся дыханием я полез из этой воняющей взрывчаткой, заваливаемой дымом, свежеразвороченной бомбой ямы, всем судорожно рванувшимся наверх существом поняв, что персональный смысл жизни — сохранить жизнь и быть живым.

Я вылез из воронки и увидел, как смачно, жирно, жарко, скатывая клубы дыма под насыпь, горит наш эшелон. В траве ползали и кричали раненые. Их заваливало дымом. Я снова судорожно поискал маму и четырехлетнюю сестренку Алю, но их снова нигде не было: ни среди кричащих, ни среди неловко и молчаливо лежащих. Лежащие все были женщины в отпускных нарядных платьях и так же празднично одетые дети. Под ярким утренним солнцем это напоминало уснувший пикник.

То, что было, было невозможно, но все-таки это было. Я сунулся к спрятавшейся в траве девочке, которая белым бантом и платьицем и белыми носочками на загорелых ножках показалась мне похожей на Алю, и отпрыгнул, когда разглядел, что у нее нет головы...

Задыхаясь от валящего с насыпи смрада, я проснулся, отодвинул вместе со стулом полную окурков пепельницу, вытер слезы и снова уснул. И тотчас в меня вцепилась Аля. Это было уже на станции, куда я не помню как попал. Не то что не помню сейчас, забыл, — не помнил и тогда, в 1941 году. Станцию бомбили, и Аля сидела в яме, в которую я скатился. Она молча и страшно впилась в мою одежду руками и только тряслась. От ужаса она разучилась говорить.