Курулин-младший тоже затрясся от ярости, сдернул с верстака крышку гроба, потащил и бросил ее в ботву, исчез в темноте, появился с канистрой бензина, стал лить внутрь. Затем приволок нижнюю часть гроба, тоже полил, отбросил канистру, кинул спичку. И в черное небо ударил огонь.

— Хе-хе! — крикнул зычно, как пароход, оживленный и помолодевший Солодов.

В окрестных домах послышались встревоженные голоса людей, стал зажигаться свет, кто-то лез к нам через свой огород.

— Че жгете-то? С ума, что ль, посходили?! — крикнула через забор старуха.

— Это ты, что ль, Клочкова? — осведомился на всю улицу Андрей Янович. — Гроб надо? Тебе ж помирать пора!

— Че болтаит? Че болтаит?! — запричитала старуха. — Ты ж старее меня на пятнадцать лет!

— А чего ж тебя ветром шатает? — гаркнул Солодов. — Ложись помирай!

— Ой, озорной! Ой, озорной! — отскочила поскорее от забора старуха. — А еще бывший революционер!

Все это было, разумеется, дикостью. Но мы с Егоровым и вместе, и поочередно бегали ублажать и уговаривать старика Курулина. И ничего у нас из этого не вышло. А Василий Курулин одним движением гнетущую ситуацию разрешил.

— А, Федя, — подошел и довольно спокойно поздоровался с Федором старик Курулин. — Какой же это директор? Это разбойник! — пожаловался он и показал на багрово освещенную пламенем фигуру своего сына и нашего с Федей старшего друга, который, свесив кудри, неподвижно смотрел на огонь.

Курулин молча пошел вон, и все мы излишне торопливо двинулись за ним. За нами на улицу выскочил старик Курулин.

— Будь ты проклят! — проводил он директора. — Я тебе не отец, но и ты мне не сын!

Курулин остановился.

— Все?

— Все! — отрубил старик.

— Собери мне завтра к семи утра человек пятнадцать стариков. Ждите меня у конторы. Вот теперь все!

Во сне мучительно кричали коровы. Я проснулся и посмотрел в окно. По улице со стороны Волги действительно шли коровы. Я оделся и вышел на веранду. Старик Курулин хворостиной загонял к нам во двор молодую красношерстную озорную корову. Мать с ужасом смотрела на это вторжение. На крыльцо выскочил Андрей Янович.

— Давай дои! — ехидно крикнул ему старый Курулин, огрел корову хворостиной и пошел со двора. Во всем его облике было даже некоторое торжество. Как всякий затонский, он гордился тем, что может, вздув жилы на шее, в глаза обругать начальство. Но после исполнения этого грозного долга он, как и всякий коренной затонский, еще с большим рвением и злостью кидался выполнять приказ этого же начальника. Дескать: я тебе высказал, а теперь за то, что я делаю, несешь ответственность исключительно ты!

— Эй! — гаркнул Андрей Янович. — Ты это зачем привел?!

— На воспитание! — обернулся в воротах Курулин. Чувствовалось, что он наслаждается своей подневольной ролью загонщика неизвестно откуда взявшихся коров. — Беги к пристани комбикорм получать.

— Это ж наш директор по дворам коров раздает! — сообразив, ахнула мать.

— Бандит! — побагровел Андрей Янович. — Я ему покажу, как надо мной издеваться!.. Лешка, а ну открывай ворота! — Он бросился с крыльца, схватил лопату, и корова, покосившись на него, опасливо дернулась и полезла через георгины в огород. — Куда?! — Андрей Янович устремился за ней. И вдруг остановился, заинтересованно глядя через забор на соседнее подворье, куда вбежала точно такая же красная корова, вызвав удивление и протестующий крик. — Не хотят. Хе-хе! — трубно провозгласил Солодов. — Как молоко — так давай! А как потрудиться — так нет! — Он обернулся ко мне и обличающе поднял палец. — Вот, Алексей, какой у нас народ! Хе-хе! — крикнул он за забор. — Вот так с вами и надо! Молодец Курулин! Он вас заставит жить хорошо.

Мы согнали корову с грядок виктории и привязали к крыльцу.

— Покойница Марго вымя-то маслом, кажется, умащивала, — с испугом вспомнила мать, опасливо дотрагиваясь, а затем, осмелев, гладя корову. — Она ведь жизнь им в войну спасла, Буренка-то. И Даша, и Марго... — Мать заплакала, гладя корову и приговаривая: — Буренка, Буренка! — Как будто это та самая Буренка зашла в ворота из военных времен.

Андрей Янович, преодолев первое потрясение, деятельно возбудился, показал мне сваленные в палисаднике бревна, зычно похвалил себя за предусмотрительность, запасливость. Затем Андрей Янович, я и подошедший Федя стали сооружать коровник. Феде такая работа была в охотку. Он ворочал и пилил бревна с видимым наслаждением. Разгоряченный и молодо оживившийся Андрей Янович с выражением энергичного удивления на лице напористо хвастался хорошо разведенной пилой.

Убедившись, что я им только мешаю, я почистился и поехал в Красное Устье. Герань за окнами, зевающие кошки, пепельного цвета деревянные с каменным низом дома. Цепляясь за гору каменными подолами, они соступают вниз, к Волге, которая, как небо, лежит под горой. Когда-то Красное Устье было крупнейшим перевалочным портом, а теперь грузы идут без перевалок, и городок будто погружен в обморок. Лишь на центральной площади теплится жизнь: каток ездит, уминает асфадьт, который самосвалы везут из затона... Так вот куда идет затонский асфальт!.. Ай да Куруля!

Разговор наш с первым секретарем райкома партии Берестовым протекал так: я осторожно похвалил Курулина за предприимчивость, и Берестов осторожно со мной согласился, а потом осторожно добавил, что за предприимчивость у Курулина девять выговоров.

От того героя-летчика: унты, ордена, усики, стек, — что прогуливался каждый раз с новой дамой посредине подсыпанной шлаком Заводской, у Берестова остались щеголеватость, живость восприятия и привычка насмешливо шевелить бровями. За утекшее время он усох, истончился и как бы засеребрился. Металлом отливал новый коробящийся, алюминиевого цвета костюмчик. Серебристы были волосок к волоску разведенные на пробор волосы и аккуратные командирские небольшие усы.

— К выговорам он относится так, как будто они его еще раз убеждают, что он действует правильно, — сказал Берестов, посмотрел на меня прищурившись и пошевелил бровями.

— А может быть, это потому, что он асфальтирует площадь перед вашим райкомом?

Берестов перестал шевелить бровями, посмотрел на меня, а потом улыбнулся так, как, вероятно, улыбался, поймав в перекрестье прицела силуэт вражеского самолета.

— Но ходить по грязи в райком — это тоже, наверно, не дело?

Только что нащупавшие общность позиции, теперь мы неприязненно и напряженно помолчали, и Берестов, дружелюбно сидевший против меня за небольшим столом, пошел и сел за свой секретарский громадный стол. Вы, журналисты, привыкли наводить порядок чужими руками, — разглядывая меня издали, сказал Берестов.

— Это верно, — сказал я.

Мы помолчали.

— Что вы имеете в виду? — спросил Берестов.

— Хорошо бы спихнуть директора и сесть на его место. Вместо того, чтобы его критиковать.

— Так вы же критикуете не директора. Вы думаете, я не вижу, что, выпячивая передо мной действия Курулина, вы держите на прицеле меня и секретаря парткома Егорова? — Берестов стал еще дружелюбнее и, вглядываясь в меня, пошевелил бровями. — И если бы вы прямо сформулировали вопрос, я бы вам прямо и ответил: да, Егоров — мое упущение. Слишком мягок, совестлив и простодушен. Не для Курулина. Да он и сам просится на теплоход. Теперь на пост секретаря парткома нужно б найти такого человека, который не только умел бы поддерживать, но и мог бы Курулину противостоять. Нужен человек, с которым Курулин вынужден будет считаться. И такой человек у меня на примете есть. — Берестов постукал карандашом по столу, а затем, как бы испрашивая у меня совета, стал выкладывать данные этого человека: — Возраст отличный: сорок лет. Образование высшее, техническое. Холост. Несомненно порядочен. В проведении своей линии, мне кажется, тверд. Вырос в затоне. Плавал одну навигацию на буксире масленщиком. Был выгнан за хулиганскую выходку: во время стоянки в Сталинграде натаскал в каюту мин, гранат и прочей взрывчатки — там этого добра было в те годы полно. Вас не смущает этот момент?