Сашко, мучительно покраснев до бровей, смотрел на нас своими серыми, выпуклыми, округлившимися глазами. Над его алебастровым, благородным, тоже наливающимся алой краскою лбом стоял гребнем еж совершенно седых, сероватых, толстых волос.

— Познакомьтесь! — нахмурившись в сторону Ольги, отвернулся и резко сказал Курулин. — Лучший начальник лучшей моей экспедиции Георгий Васильевич Сашко!

Мучительно-алый Сашко и я, с припавшей ко мне Ольгой, нелепо поклонились один другому, а затем, помедлив, пожали друг другу руки. Сашко это примиряющее рукопожатие как будто освободило от окаменелости, и он начальственно-гневно повернулся к Французову, который своими прекрасными глазами испуганной газели недоуменно смотрел на свою странную невесту, что стояла, в струну вытянувшись и вжавшись лицом в мое плечо. Громадные, черные, тяжелые кисти рук Французова, как чужие, бессмысленно шевелили толстыми венозными пальцами и совершенно не вязались с точеной фигурой этого красивого мальчика, с его ангельским безмятежным лицом.

Целую ночь из-за вас!.. Столько людей!.. Вы хоть поняли!.. — как бы разбухая от негодования и краснея вторым слоем, мучительно добывал из себя и почти беззвучно ронял слова Сашко.

— Так откуда же я знал, что так получится? — легко удивился Дима Французов и обратил свою безмятежность на Сашко.

— Если твой личный дело, так зачем другой человек послал? — ровно спросил Имангельды. Невозмутимостью тонкого лица, окаймленного узкой, круто сломанной на скулах, восточной бородкой, царственной осанкой, всем своим независимым видом он выражал холодное, сдержанное презрение. — А если бы он Алексей Владимирович убил? — сказал Имангельды, своей тонкой сильной рукой взяв за воротник и одним резким движением поставив перед лицом Димы напавшего на меня человека с закопченным лицом. — Я бы потом пришел и его убил?... Хорошо? — Сметающим движением руки он убрал «копченого», как не нужный более экспонат.

— Так ведь ничего не случилось, верно? — мило улыбнулся Дима. — Товарищ мой сарай разобрал... И только! — Он поднял огромные руки и, слегка разведя их, слабо пошевелил малоподвижными, как бы чужими пальцами.

— Ладно!.. Все!.. Поехали! — глядя поверх голов, Курулин двинулся к машинам, и люди расступились, давая ему дорогу и пристраиваясь за ним.

Старуха, которая, твердо выпрямившись, все стояла с непримиримым выражением лица, вдруг спохватилась, крупно зашагала рядом со мной, явно озадаченная и сбитая с толку тем, что никто так и не задал ей вопроса по существу.

— Деньги надо держать—во! — сказала она мне строгим тоном сообщницы и неодобрительно покосилась на Ольгу, которая шла по другую сторону, опустив голову и держа меня под руку. — Они вона как непросто даются. Отец у него умер, их зарабатывая. А Дима их на эту фукалку решил спустить! — Ксения Григорьевна черствой рукой показала на Ольгу, которая еще судорожней вцепилась в мою руку и прижалась щекой к моему плечу. — Не дам! — твердо сказала старуха. — Сколько у него всего уже было — все разбросал! Вот и осталось всего, что орден. Ни кола, ни двора, ни семьи, ни одежи — каку жену ему надо?! Сам, чать, можешь сообразить... Дурь выйдет, дело надумает — сама в платочке деньги ему принесу. Да своих добавлю! Отец-то его покойный мне за ним присмотреть завещал. Я ему теперь должна быть как мать! Ты слышишь, что ли? — спросила старуха.

— Як вам завтра приеду, — сказал я.

— Ладно, — подумав, сказала Ксения Григорьевна. — Пироги рыбные любишь?

— Они принимают меня за хищницу! — вскинув руки, смеясь, крикнула Ольга в небо. Она присела как от безумного смеха, ударив себя ладонями по коленям. — Они принимают меня за хищницу! — На ней были очень тесные, расходящиеся от колен трубой джинсы, распахнутая белесая джинсовая же куртка, и когда Ольга вскидывалась в истерическом смехе, отчетливо вырисовывались выпирающие через тельняшечку твердые соски.

Старуха, сложив на животе испорченные черной работой руки, смотрела на Ольгу, как на редкое и опасное насекомое.

— В чем дело? — уже усевшийся было в машину и захлопнувший дверцу Курулин вылез из «уазика».

— Видишь ли, — сказал я, — оказалось, что нашим влюбленным не на что купить машину. Ну, как в таких условиях можно реализовать любовь?!

Ольга, отступив к «уазику», смотрела на меня с ужасом. Как-то вдруг обнаружив чрезмерную откровенность надетой на голое тело тельняшечки, она судорожно запахнула и держала у горла грубую материю куртки. В двух словах выспросив у меня суть дела, Курулин нахмурился и, отвернувшись от нас, некоторое время взирал на море, из-за которого выходило громадное, дымно-красное колесо солнца.

— Я отец этой девушки, — повернувшись и погладив Диму по голове, сказал Курулин. — Но, ей-богу, я не знаю, чем я могу тебе помочь.

Он постоял, задумавшись, махнул рукой, и мы, быстро рассевшись по «уазикам», поехали прочь.

Посреди лысой поселковой улицы остались стоять прямая старуха и опирающийся на пешню плотный губастый мужик с темным, словно закопченным лицом.

Первый «уазик» на большой скорости вел Курулин. Рядом с ним, поставив карабин между колен, сидел невозмутимый Имангельды. А на заднем сиденье поместились мы с потрясенной и забившейся в угол Ольгой. За нами, и чуть в стороне, чтобы уклониться от пыли, гнал свою машину Сашко. Вдоль обреза чинка пустыня была исполосована и взрыта следами тяжелых машин, а в глубину, насколько доставал глаз, сейчас, на рассвете, она казалась голубоватым блеклым половодьем, — это сливалась в одно безмерное, как небо, пространство растущая разводьями умытая росой пружинистая карликовая трава.

— Жалуются на тебя, — не отрывая взгляда от прыгающей перед глазами пылевой колеи, с усмешкой сказал Курулин. — Приводишь, говорят, своими вопросиками вполне достойных людей в тягостное недоумение... Я, чтобы нейтрализовать твое вредное влияние, сажусь в самолет, прилетаю... А он в чужом сарае, видишь ли, заперся! — Курулин обрел привычный теперь для него благодушный тон, почувствовал облегчение и развеселился. — Сашко от твоих фокусов чуть инфаркт не хватил. Все население под ружье поставил! Ладно, хоть быстро сообразили, где тебя искать. В каком сарае! — сказал Курулин со смаком. — А с этим Французовым... Нехорошо все это как-то, — бросил он, помолчав. — Интеллигенция, мать вашу...

— А если это любовь?! — возразил я.

Еще крепче вжавшись в угол, Ольга посмотрела на меня не столько глазами, сколько обнаженными в гримасе бессильной ярости зубами. Курулин нахмурился:

— А ты в этой истории разве посторонний?

Ольга усмехнулась и, отвернувшись от меня, стала смотреть вперед.

— Вот и разбирайся, милый мой, сам! — глядя на прыгающую перед нами пустыню, негромко сказал Курулин.

Возбуждение, которое охватило меня еще при выезде из Москвы, достигло высшей точки. Шесть вариантов повести и восемь вариантов киносценария съели у меня пять лет и замучили меня. Это томительное восхождение на новый виток осмысления жизни завершилось чувством громадного освобождения, когда я свалил эту гору с плеч. Я знал теперь наверное, что все-таки мой удел — хроника. Конечно, на новом, добытом потом уровне — уровне осмысления, уровне вмешательства — но все же вот оно, как было, так и осталось, единственное мое! Я снова обрел свободное дыхание. Я снова не зря ел хлеб. Ко мне снова вернулось возвышающее и волнующее ощущение живой строки, вернулось окрыляющее ощущение личного участия в общей жизни. Я чувствовал, что, никого не обгоняя и никому не завидуя, я бегу свою праздничную милю, и мне было свободно, итогово, хорошо.

Слева забелели шиферные крыши поселка Пионерский, на горизонте проявилась черная паутинка вышки буровой Кабанбай. Мы свернули вправо, и по знакомой мне расщелине «уазик» спустился к морю, к голубым вагончикам профилактория.

— А я тебя не узнаю, — сказал я, когда мы вдвоем пошли по плотному сырому песку. — Ожидал найти небритого дизелиста... А нашел большого вальяжного начальника, управляющего громадным геологоразведочным трестом... — медленно и несколько неуверенно говорил я, потому что неожиданность заключалась главным образом даже не в должности, которую занимал Курулин, а в самом его новом облике человека, откровенно наслаждающегося жизнью, в его спокойствии, открытости и добродушном самодовольстве. Я и следа не находил того испепеляющего внутреннего напряжения, которое гнуло его в затоне.