Поблуждав по темноватым улочкам, я вышел на просекающий поселок большак. Я порадовался, ощутив под ногами асфальт, но тут же чуть не сломал себе шею: асфальт внезапно оборвался и дальше тянулся умятый автомобилями щебень.

По обе стороны тракта темными гребнями стояли дома. Они как бы загородили себя деревьями и высокими кустами в палисадниках, так что их освещенные окна были почти не видны. Наконец хоть что-то я узнал в темноте — Базарную площадь. На нее целое озеро света выливали большие окна магазина. Ко мне двинулась стоящая в нерешительности на грани света и тьмы фигура в распахнутом полушубке, в зимней шапке, хотя стояла сентябрьская теплынь.

— Рубль есть? — озабоченно-быстро осведомился встрепанный, хлипкий, странно напряженный мужик.

Не мешкая я дал ему рубль.

Тут же он оказался на крыльце магазина, плеснула светом дверь. Я уже было поднял чемодан, чтобы идти своей дорогой, но тут попрошайка выскочил из магазина, подкатился ко мне, ткнулся губами в щеку, поцеловал, заплакал:

— Лешка! Ты спас меня, помнишь, тогда, на острове? Ты думаешь, я забыл? — Шапка свалилась, я увидел младенческие легкие длинные белые кудри, узнал и все же не поверил: Пожарник?

Худое лицо его было мелко иссечено морщинами. Доверчиво восхищенно смотрели на меня голубенькие глаза.

— А я тебя сразу узнал. А ты меня нет, верно? Я же в котловане работал! Смотрю, человек в кожаном пальто, в шляпе — ты?.. «Вот это да! — думаю. — Леша приехал!» Ты ушел, а я — наперерез тебе, напрямки. Два рубля у меня у самого было, а рубль-то, думаю, у него, раз приехал, есть, — ласково болтал Пожарник, положив мне ладони на плечи. —А мокрые кусочки совал мне, помнишь? — сказал он, снова мимолетно заплакав. Схватил меня за отвороты пальто и потряс. — Сейчас бы свинья не ела. А я ел.

Он всхлипнул, понадежней заткнул под ремень бутылку, поднял с земли шапку, сказал, оглядываясь, озабоченно: — Пошли отсюда, Леша, пошли. А то люди, знаешь?.. Только приехал и — сразу же в магазин... Хорошо? — Он вытолкнул меня из светового круга во тьму, мы споро, как совершившие свое дело злоумышленники, пошли: впереди — Славка, за ним — с чемоданом я. Темной улочкой мимо бани, вдоль какого-то забора мы вышли к уже знакомому котловану, прошли было в темноте дальше. Но тут Славка вдруг остановился и даже застонал:

— И-эх! Кто ж так укладывает?!

Филимонов и прочие, вылезши из котлована наверх, укладывали вдоль стенки фундамента дренажные асбоцементные трубы.

— Держи! — сунул мне бутылку Славка. — Стой пока незамеченный. Я сейчас!

Из темноты я наблюдал, как шустро, хватко он работает, поворачивая трубы пропилами вверх, прикрывая эти пропилы кусочками толя, бегом, шустро подравнивает основание и присыпает трубы песком. И как неповоротливо стоят остальные, поспевая лишь взглядом за ним.

— Вот так вот! Дуйте! — сказал своим собригадникам Слава. — А я сейчас! Еще на минутку! Ага. — Он ускользнул во тьму и появился рядом со мной, шепотом. сказал: — Пошли!.. Авось Куруля не придет проверять.

— Это что же такое? — удивился я.

— А это котлован для наказанных. И я наказанный. У нас теперь так!

По краю молодого жидкого парка, разбитого в углу пустыря, мы вышли к Волге, середина которой была ярко усыпана лунным булыжником.

По всему пустырю к Волге сходили мелкие сухие овражки. На краю одного такого овражка мы и сели. Славка откуда-то из травы достал стакан, содрал зубами пробку, обмерев, налил, потянулся было ко мне, но не утерпел и судорожно выпил сам.

— Извини! — невнятно пробормотал он, вслушиваясь в себя и оживляясь. — А ты хорош! — очистившимся, широким, вольным голосом сказал он, заново окидывая меня просветленным взглядом. — И пальто-то, и так... Чего приехал? Е-мое! — Славка посмотрел на меня с напряжением. — Ты чего это написал?!

Конечно, я и так все время помнил, что я писал и о Грошеве, но тут у меня даже пот на лбу выступил — я вспомнил, что именно я о нем написал. Как изобразил прибывшего с директорским назначением в затон Курулина, а затем — сосредоточенную изо дня в день на выпивке компанийку, состоящую из бывших его же, то есть директора, дружков. И как они тотчас же по приезде заманили его в глубины стоящего на ремонте судна, распечатали бутылку, и Курулин молча и хмуро выпил с ними, «и у всех, кто, обступив, смотрел на пьющего директора, и особенно у старшего механика Грошева, было сдержанно ликующее выражение лица: «Обротали!» Теперь-то, под прикрытием «своего» директора, они предчувствовали, как можно будет, пока его не снимут, гульнуть». Но Курулин, допив свой стакан и вернувшись в контору, тут же всех, кто угощал его, снял приказом на месяц с должности, описав в этом официальном документе со злой точностью, как было дело. «Чего ж ты себя-то с работы не снял?!» — дождавшись его в проулочке, шепотом вскричал, шевеля перед лицом пальцами, Грошев. «Потому что я не пьяница», — сказал Курулин. И пошел. «А я? Я пьяница, да?» — догнал его растерзанный, встрепанный Грошев. «Да», — безучастно бросил Курулин. «Ты забыл, чем вскормился, Куруля! — остолбенело постояв, а затем вновь устремившись за новым директором, вне себя закричал Грошев, — Я жизнь затону отдал, а ты явился чистенький и меня выгнал? Как ты жить среди нас собираешься?! Ты в глаза мне смотри, в глаза!» — «А я так собираюсь... — остановился и сузил глаза Курулин. — Чтобы в грязи вместе с вами не хрюкать... У меня тут другие дела!»

Первый раз после детства, и совершенно неожиданно, я столкнулся со Славой Грошевым в Гамбурге. И не узнал его. Да и как мне было узнать солидного осмотрительного Пожарника в этом стремительном, резком, как бы захлебывающемся от быстроты и упоительности жизни маримане?! «Леша, ты? А ты загорел! — бросившись ко мне, захлебывался он, быстро и весело взглядывая по сторонам. — А я, знаешь, из каждого порта тащу детям игрушки. У меня двое, понял? A-а? восхищенно оглядывая меня, себя, прохожих. — А ты загорел! Ну, я побежал!» Он хлопнул меня по плечу и, счастливо озабоченный, побежал покупать игрушки, — сверкающий золотыми шевронами на морской тужурке, преуспевающий молодой резвый старший механик с пришедшего в Гамбург советского судна. Он был настолько упоен своей счастливо развернувшейся, набирающей темп жизнью, что даже забыл спросить, кто я, где я и как в этот самый Гамбург попал. Он закончил тогда техникум, поступил в институт водного транспорта, носил белоснежные нейлоновые сорочки с черным форменным галстуком, весь радостно устремлен был вперед, провидя впереди еще более захватывающую, красочную, возбужденную жизнь.

Но впереди у него было списание на берег за набегающие одна на другую радостно-возбужденные пьянки, сползание по лестнице жизни на подхват, на работы, которые для него подберет начальство. И три года назад, в преддверии книги, приехав в затон, я снова не узнал его, настолько он был не похож ни на юного — солидного, ни на молодого — возбужденно-радостного и стремительного Славку Грошева, этот слепо лезущий на меня слюнявый пьяный старик.

И даже не то студило мое сердце, что я так и вывел его в книге — слюнявого, а то, что я этим и подвел под его жизнью черту. Жестоко?.. Ну, а какими надеждами я мог его окрылить? Как ни старался я оставаться ему добрым товарищем, ничего кроме «бутылки-канавы-ужаса» в его будущем я не видел. И сейчас, внутренне сжавшись, покорно ждал, как он мне от души скажет.

— Ты чего это написал?! — еще более встрепанно и раскаленно повторил он. — Бочка солярки на триста километров?.. Ты что?! — воскликнул он. — Четыре бочки, четыре, Леша!

Я с трудом сообразил, что речь идет о том, описанном в моей книге эпизоде, когда разжалованный в трактористы Грошев вел свой трактор с прицепленными за ним санями через замерзшую Волгу и где-то там, где сейчас дробится на волнах луна, трактор провалился сквозь лед. Едущие сзади рабочие успели попрыгать с саней, постояли, посмотрели, как из черной дымящейся прорвы всплывают ледяные куски. Но чего смотреть: глубина метров сорок! Попробуй-ка всплыви оттуда! да побори течение! которое, пока карабкаешься вверх, бог знает куда унесет тебя подо льдом. Когда Славка, раздевшись в кабине, все же всплыл, нечеловеческим усилием продрался подо льдом к продавленной его трактором майне, мужики уже шли в своих тулупах к затону, возвращались, чтобы сообщить скорбную весть. Мороз был под сорок; Славка, выбравшись из воды, сразу обледенел, побежал, скрежеща белым ледовым панцирем. Мужички, обернувшись, до того напугались, что побежали на первых порах от него. Ледяная глыба, кашляя, бежала за ними. «Тем и спасся, — заключал в моей книжке Славка. — Разогрелся в бегу».