— Оригинальная теория! Может быть, вы напишете докторскую на эту тему?

— Я — нет, а кто-то напишет.

— И все-таки чья музыка вам по душе — Баха? Чайковского? Брамса? Прокофьева?

— И Кальмана.

— Кальмана? Оперетки? Ну, Михаил Петрович, вы все во мне разрушили, — рассмеялась она. — Представьте: смотришься в воду, видишь отражение деревьев, неба, облаков, себя и вдруг кто-то камнем бух — и все расплылось... Вы и в самом деле любите оперетту?

— Очень люблю. Хорошую, разумеется.

— Вот не подумала бы... Вы мне сразу показались очень-очень серьезным, строгим, даже недоступным... Скажите, а я какой вам показалась? — неожиданно спросила она. — Только правду говорите, я не обижусь...

Михаил Петрович растерялся, не зная, что ответить. Он уже много думал о ней, ему чудилось, что они давным-давно знакомы... А что сказать ей?

— Вы мне сразу показались хорошей, — тихо, почти шепотом ответил он.

Забыв о вине, о сковородке с глазуньей, они сидели за столом и даже не заметили, как стемнело на улице.

И вдруг в окно ударил яркий свет. Михаил Петрович увидел на стене отпечаток черного креста оконной рамы, увитый такими же черными листьями клена, что рос у дома. В следующую минуту кто-то постучал в дверь.

— Приехали за мной... опять, наверное, к больному вызывают, — с сожалением сказала Фиалковская. Она зажгла свет, отворила дверь и отшатнулась. В комнату вошел Коростелев. Увидев Михаила Петровича, он остановился, нерешительно сказал:

— Вот... заехал по пути, Лида...

— Зачем?

— Поговорить надо...

— Нам с тобой говорить не о чем! — сердито бросила Фиалковская.

Коростелев криво усмехнулся, тряхнул огненно-рыжей шевелюрой.

— Что, другого нашла для ночных разговоров?

— Это не твоя забота!

Михаилу Петровичу стало не по себе от этой неожиданной встречи. Он видел, как нервно задвигались желваки на лице Коростелева, который, казалось, вот-вот кинется в драку. И хотя Михаил Петрович не сробел бы перед ним, но все-таки драться не хотелось, и он уже начинал поругивать себя за то, что задержался допоздна у Фиалковской. Само собой понятно, что мужу, пусть даже бывшему, не очень-то приятно заставать у жены другого... Быть может, Коростелев ищет примирения, быть может, разошлись они из-за какого-нибудь пустяка, и вот она уличена, потому что теперь все можно приписать ей...

— Уходи, Коростелев! — потребовала Фиалковская.

— Законная жена гонит мужа...

— Я тебе не жена, ты ошибаешься.

— Могу подтвердить документально, — зло косясь на Михаила Петровича, продолжал он. — В паспорте записано — женат, на иждивении жена и дочь...

Фиалковская гневно оборвала его:

— Мы на твоем иждивении не были и никогда не будем!

Коростелев как-то сразу сник, умоляюще сказал:

— Помириться хочу... Зачем нам жить врозь?

— Мириться я с тобой не буду, напрасно надеешься! — решительно заявила она.

— Ну ладно, Лида. Ладно. Ты меня еще вспомнишь, — пригрозил Коростелев. Он грязно выругался и хлопнул дверью.

Фиалковская метнулась к двери и заперла ее на крючок.

— Я боюсь за вас, Лидия Николаевна, — с тревогой сказал Михаил Петрович.

— Напрасно боитесь, я смелая, — храбрилась она. — К тому же, как и всякий хам, Коростелев трус... Да ну его ко всем чертям, не будем говорить о нем!

В дверь опять кто-то постучал. Михаил Петрович и Фиалковская недоуменно переглянулись, как бы спрашивая друг у друга: неужели Коростелев вернулся? Но за дверью послышался голос Риты:

— Лидия Николаевна, идите скорей в больницу!

— Вот теперь действительно вызывают...

— И я с вами, — вызвался Михаил Петрович.

В приемной они увидели Федора Копылова. Согнувшись и скрестив на животе руки, он сидел на кушетке. Его круглое запыленное лицо было искажено болью, лоб усеян капельками пота.

— Что с тобой, Федор? — всполошилась Фиалковская.

Парень промолчал, откинулся спиной к стене, как бы ища более удобное положение, чтобы притушить боль. Врачам с трудом удалось расшевелить его и расспросить, когда и как он заболел.

Днем, как советовал председатель, Федор отложил задачи и во дворе, под навесом, прилег поспать перед ночной сменой. Часа через два он проснулся от резкой боли в животе. Такое с ним однажды зимой уже было. Тогда, ничего не сказав даже матери, Федор полежал на теплой печи, и все прошло. Он думал, что и на этот раз поболит-поболит и перестанет, нужно только полежать, не шевелясь, и не думать о боли.

Перед вечером Иван Петрович увидел в соседском дворе мотоцикл и, решив, что Федор скорей всего разоспался, пошел будить парня.

— Что-то живот болит, дядя Ваня, — пожаловался тот.

— Не вовремя он у тебя заболел, — отмахнулся председатель. — Зимой болеть будем, а сейчас нам запрещено. Садись ко мне в машину, заедем в больницу, возьмем самое крепкое лекарство от живота — все как рукой снимет, и в поле поедем.

Дежурная сестра выдала таблетки. Федор принял их, и пока ехали на полевой стан, ему стало как будто легче, а потом на какое-то время боль совсем утихомирилась. Федор сел на трактор, Романюк на лафетную жатку, и они стали валить пшеницу на дальнем поле.

Успокоенный председатель уехал. Часов около десяти он вернулся, чтобы взглянуть, как работают его герои. Но агрегат стоял.

— В чем дело? — встревожился председатель.

— Да вот захворал мой тракторист, — ответил Романюк.

— Давно стоишь?

— Минут пятнадцать.

— Ах ты едрена-корень... — сердился председатель. — Ну-ка, Федя, как ты? Лекарство еще есть? Принимай и садись на трактор, хоть один круг пройди, пока я привезу тебе подмену. Нельзя дело останавливать, нельзя терять дорогое время.

Федор и сам понимал — время дорого, И он полез в кабину трактора. Когда Иван Петрович привез другого тракториста, с удовлетворением отметил — агрегат Романюка работает! Он остановил трактор, помог Федору выйти из кабины.

— Теперь, Федя, поехали домой.

— В больницу надо, Иван Петрович, — посоветовал Романюк.

— В больницу так в больницу...

«Черт бы побрал Ваню, сколько держал парня», — злился Михаил Петрович, осматривая Федора. Сомнений почти не было: у тракториста острый приступ аппендицита, болезнь знакомая и не такая уж сложная, но сейчас его удивляло тяжелейшее состояние больного.

— Неужели прободение? — с ужасом в глазах спросила Фиалковская.

— Похоже.

— Что же делать? Заводить «москвича»?

Хирург Воронов знал, что делать в таких случаях: на операционный стол — и точка, и чем раньше, тем лучше для больного, потому что каждая минута промедления грозит смертью. Если бы Федора привезли к нему в городскую больницу, он немедленно стал бы мыть руки, зная, что все остальное готово для сложной операции. А что готово здесь, в этом бывшем поповском доме? И вообще имеет ли праве он, отпускник, приехавший к брату в гости, предпринимать что-то? Фиалковская уже готова везти Федора в районную больницу. Форма будет соблюдена полностью, никто даже не подумает упрекнуть его, кандидата наук, в том, что он не попытался что-то сделать в чужой сельской больнице. Он помог врачу поставить диагноз... Никто не упрекнет и врача Фиалковскую — она своевременно эвакуировала больного... Никто никого не будет упрекать даже если хороший парень, будущий видный математик Федор Федорович Копылов погибнет в дороге, не решив тех задач, которые назначены ему судьбой... И только в пустом доме Натальи Копыловой рядом с портретом павшего солдата, быть может, будет висеть в рамке портрет солдатского сына, погибшего потому, что председателю хотелось побить какой-то рекорд, что в маленькой сельской больнице ничего нет для операции...

— Михаил Петрович, мне кажется, нельзя отправлять Федора в райбольницу, это опасно, — сказала Фиалковская.

Он лучше ее понимал: рискованно везти больного в такую даль.

— Помогите мне, — попросила она. — Я сама буду оперировать.

— Да вы в своем уме! — рассердился Михаил Петрович. — У вас же ничего нет — ни инструментов, ни стерильного материала.