Вбежала Рита Бажанова — румяная толстушка, молоденькая больничная санитарка. За то время, пока доктора беседовали, Рита успела и чай приготовить, и слетать в магазин за бутылкой портвейна. Увидев заплаканную Лидию Николаевну, девушка остановилась посреди комнаты, возмущенно глянула на гостя.
— Что же ты, Рита, стоишь? Накрывай праздничный стол, — попросила Фиалковская, улыбаясь еще мокрыми от слез глазами, и тут же обратилась к Михаилу Петровичу: — Извините, вспомнила и не удержалась...
Рита повеселела. Значит, ошиблась, никто не обижал их доктора, просто Лидия Николаевна вспомнила, наверное, дочурку и только... Девушка поставила на стол бутылку, чайник, принесла банку с вареньем, высокие фарфоровые бокалы (тоже больничные), плетеную хлебницу, доверху наполненную пузатыми булочками домашней выпечки. Рита уверенно хозяйничала в докторской квартире. Все приготовив, она молча ушла.
— Михаил Петрович, вы обратили внимание на эту девушку? — поинтересовалась Фиалковская, наливая вино.
— Представьте себе, обратил. Очень она ухаживает за вами, прямо как влюбленная в хозяйку горничная...
Фиалковская засмеялась.
— Влюбленная, это точно. Она и в вас уже влюблена. Да, да, не смотрите так. Рита влюблена во всех врачей, независимо от пола и возраста. Она ведь сама думает стать врачом. После школы поступила к нам санитаркой. Стаж нужен для института. Но работает не только ради этого. Нравится ей. День и ночь готова не выходить из больницы, часто ночует у меня, ходит со мной на ночные вызовы, научилась делать инъекции, мечтает освоить внутривенные вливания. Тут уж я вмешалась и запретила... Ну, что ж, Михаил Петрович, в хороших домах первый тост за гостя... Правда, в хороших домах вино наливают в настоящие бокалы, у меня их, как видите, нет, и вино и чай придется пить из одной и той же посуды.
— Если человек не обзаводится домашней утварью, значит он чувствует себя жильцом временным.
— Вы правы. Я здесь временно, — без стеснения призналась хозяйка.
Они выпили. Фиалковская дотянулась рукой до отрывного календаря, стала торопливо загибать листы.
— Вот мой срок.
Михаил Петрович увидел календарный листок за 25 сентября, почти сплошь заштрихованный красным карандашом, кроме нижнего угла, где был помещен портрет композитора Огинского, родившегося в этот же день два столетия назад.
— Совсем, совсем недолго осталось! — воскликнула Фиалковская.
— И вы думаете, начальство отпустит?
— А как же, отпустит! — с твердой убежденностью ответила она. — Главный врач района знает, заведующий облздравотделом тоже знает и уже, наверное, подыскивает на мое место очередную несчастную душу...
Михаилу Петровичу стало не по себе от этих слов. «Вот она какая... Дни подсчитывает, живет надеждой поскорее оторвать тот заштрихованный календарный листок и убраться восвояси... А мне-то она сперва показалась другой — непримиримой, боевитой... Черт побери, как может испортить человек впечатление о себе», — огорченно рассуждал он. Вслух же с колкой иронией заметил:
— Выходит, скучновато интеллигенту в сельской глуши?
Не уловив иронии, а может быть, просто не обратив на нее внимания, Фиалковская с той же непосредственностью отвечала:
— Не отрицаю, веселого мало, хотя скучать особенно некогда: работы много и в больнице, и на участке, крупно поговоришь раз-другой с колхозным начальством — и весело станет... Да и дело совсем не в скуке. Так уже заведено — отработал в селе, сколько положено, и на все четыре стороны. Я не отказывалась от села, честно отработала, и совесть у меня чиста!
Рита принесла почту — газеты, письма. Лидия Николаевна распечатала первый конверт, и сразу лицо ее озарилось такой радостной, такой светлой улыбкой, что, казалось, будто она достала из конверта не обычный тетрадный листок в косую линейку, а перо сказочной жар-птицы, которое вдруг осветило ее своим сиянием.
— Посмотрите, Михаил Петрович, дочурка письмо прислала! Ах ты, моя грамотейка, — ласково говорила она, рассматривая, как диковину, неровные каракули дошкольницы. — А вот и мама пишет — ждем, ждем домой... Андрей Степанович обещает устроить во второй городской больнице. Андрей Степанович — это наш старинный знакомый, заслуженный врач.
Среди писем был и какой-то серый, словно изжеванный конверт, с масляными пятнами. Фиалковская брезгливо отодвинула его, потом, не читая, разорвала в клочья и бросила в темную пасть голландки. На вопросительный взгляд гостя с неохотой проворчала:
— Записка от Коростелева... Не читаю, не хочу получать! — Видимо, чтобы замять неприятный разговор о бывшем муже, Лидия Николаевна взяла районную газету. — Вы посмотрите, ваш брат! — как бы обрадовалась она. — Сейчас я вслух почитаю вам, что пишут о нем.
— Я уже читал, — отмахнулся Михаил Петрович.
Фиалковская пробежала глазами статью.
— Хорошо расписали Ивана Петровича. О врачах так не напишут...
— Вы сожалеете?
— Нет, я лично не тщеславна. Да и что можно писать о таких маленьких врачах, как я? Подвигов не совершаем...
— В селе жить не собираемся, — в тон ей чуть насмешливо подсказал Михаил Петрович.
— Еще выпейте, может, подобреете, — заулыбалась она, подливая вина в бокал, — а то вижу — осуждаете меня, считаете беглянкой...
— Вы недалеки от истины, — признался он. — Извините, не могу добром поминать людей, которые говорят одно, а делают совсем другое.
— Уж не за мной ли такой грешок заметили?
— Представьте себе... Вы как-то говорили, что в сельские больницы нужно было бы направлять опытных врачей.
— Да, помню. Говорила. И вы со мной не согласились...
— Теперь согласен: вы правы. И вот о чем подумалось мне: сейчас вы стали более или менее опытной, вас уже не сравнить с врачом-первогодком, который приедет на ваше место и, вероятно, повторит многие ваши ошибки... Почему же вы, опытная, уезжаете? На словах вы за опытных, а на деле? Вы говорите: «Отработала в селе, сколько положено, и на все четыре стороны. Так заведено». Но ведь в вашей же власти нарушить «заведенное», поломать негодную традицию!
Фиалковская отпила глоток вина, глянула на собеседника, досадуя на то, что он затеял этот скучный и никому не нужный разговор. Ведь что решено, то решено, зачем ей вдаваться в подробности.
— Я слишком обыкновенна для ломки устоявшихся традиций, — сказала она, — и вдобавок я не из племени смелых...
— Не хочется думать, что вы из племени тех, кто живет по правилу: схвати мгновенье, а потом купайся в нем всю жизнь, — хмуро проговорил он.
— Мудро сказано, так мудро, что не могу понять сие незнакомое мне правило. Будьте добры, растолкуйте необразованной, — Фиалковская перешла на свойственный ей игриво-иронический тон, который, видимо, часто выручал ее в спорах.
А Михаил Петрович был настроен по-другому. Ему почему-то хотелось видеть Лидию Николаевну боевой, бедовой, преданной маленькой сельской больничке, не думающей о чемоданах. Он привык судить о людях больше с практической стороны и готов был сказать каждому: «Допустим, говоришь ты хорошо, а что ты умеешь? Как ты относишься к делу?» Именно это он считал главным в оценке любого человека.
— Все-таки, что за правило такое, когда хватают мгновенья? Или это к сельским врачам не относится? — опять спросила она, улыбаясь.
— К сельским врачам тоже относится, — серьезно ответил он. — Я знаю в городе одного окулиста, который лет пятнадцать назад месяц работал в сельской больнице где-то на Алтае, а теперь он не упускает случая, чтобы не сказать: «Когда я работал в сельской больнице...», «Бывало, в сельской больнице...», «Поработать бы вам в сельской больнице...» И так далее и тому подобное. Словом, того месяца хватит окулисту надолго, чтобы щеголять былыми «заслугами».
— Вы думаете, и я буду щеголять Бураном? — Фиалковская с обидой покачала головой. — Мы с вами виделись всего лишь несколько раз, а вы уж обо мне составили не очень-то лестное мнение... Отрицать не стану, грехов у меня более чем достаточно. И все-таки с оценкой вы торопитесь и в этом очень похожи на брата. Иван Петрович тоже торопится поучать, агитировать.
