Один раз в неделю, по пятницам, к Михаилу Петровичу приходила его операционная сестра, Вера Матвеевна Косарева. Она произносила свое обычное «эвакуируйтесь» и начинала уборку в комнате. Никаких возражений Вера Матвеевна не признавала, ни с какой самой срочной домашней работой доктора не считалась, даже не брала во внимание того, что он по натуре своей был человеком опрятным и беспорядка дома не допускал. На первых порах Михаил Петрович пытался доказать: в комнате чисто, сам прибирал. Но Вера Матвеевна упрямо заявляла:
— Здесь нужна женская рука.
Убедившись в бесполезности возражений, он безропотно выходил на кухню или во двор и ждал, пока сестра закончит свое дело. Примерно через полчаса Михаил Петрович возвращался, и они садились пить чай. Такое чаепитие тоже было узаконено, и доктор специально покупал любимое Верой Матвеевной клубничное варенье. Чаевничали они почти всегда молча, а если и говорили, то только о больнице, о больных, о прошлых и будущих операциях.
Всякий раз, глянув после уборки на телевизор, Михаил Петрович замечал: опять исчез Тамарин портрет. Это Вера Матвеевна упрятала его куда-нибудь подальше, с глаз долой. Проводив сестру, он находил фотографию, водружал ее на старое место, и до следующей пятницы снимок незыблемо стоял на телевизоре.
Михаил Петрович знал, что операционная сестра терпеть не могла Тамару. Она все чаще и чаще твердила: «Еще успеете надеть хомут на шею, вам наукой заниматься надо, а не пеленки стирать». Вера Матвеевна была глубоко убеждена в том, что доктор Воронов — человек особенный, для науки рожденный. Должно быть, во имя этой науки она зорко оберегала его мужскую свободу и каждую женщину, проявлявшую к нему хоть малейшее любопытство, считала своим личным врагом...
Если, например, случалось Тамаре звонить по телефону в больницу и трубку брала Вера Матвеевна, происходил приблизительно такой разговор:
— Пригласите, пожалуйста, к телефону Михаила Петровича, — просила Тамара.
— Не могу, он занят, — следовал ответ.
— Скоро ли он освободится?
— В первый же день, как только выйдет на пенсию...
При встречах Тамара жаловалась ему: «У вас в больнице работают одни грубиянки». Михаил Петрович сперва посмеивался, потом попросил операционную сестру не вмешиваться до такой степени в его личную жизнь. Вера Матвеевна равнодушно отмалчивалась, словно доктор обращался не к ней, и продолжала свое... В конце концов она возненавидела телевизор, намекая, что он зря купил этакую махинищу, что на столь разорительную покупку его, конечно же, толкнула Тамара, что этим окаянным телевизором красивая Тамара просто соблазняет холостого доктора, красуясь перед ним на голубом экране...
Михаил Петрович только посмеивался. Но в чем-то Вера Матвеевна была права, и он всерьез побаивался, как бы она во время уборки не испортила телевизор.
И вот сейчас в темной боковушке-спаленке он больше вспоминал не Тамару, а несколько чудаковатую операционную сестру, которая была ему незаменимой помощницей на операциях и по-матерински доброй советчицей в жизни. Если бы не Вера Матвеевна, он, кажется, приехал бы сюда налегке, с одним портфелем... Это она собрала его в дорогу, накупила подарков детям, брату, невестке, и он был благодарен ей за это.
А хорошо встретил его Ваня, какую вечеринку закатил! И невестка рада, и Ванины родичи тоже... Сейчас перед глазами Михаила Петровича проходили все, кто сидел за столом — любитель рассказывать всякие были-небыли Игнат Кондратьевич, щеголеватый Синецкий с чернявой разговорчивой супругой, немногословная, чуточку печальная Наталья Копылова, непонятный Герой-пастух, о котором Ваня потом сердито говорил: «Чудак, гордиться должен высокой наградой, а он выкаблучивается...»
«Жалко, что Фиалковская не их родственница, тоже, наверное, пришла бы вечером», — подумал Михаил Петрович и сам удивился этой мысли. А Фиалковская тут причем?!
* * *
Проснулся он поздно. Сквозь прикрытые ставни тонкими струйками лучей сочилось теплое летнее солнце. Падая на никелированную спинку кровати, лучи дробились и брызгами солнечных зайчиков сияли на стенах, на потолке... В доме было тихо, и за окном, на улице, тоже стояла непривычная тишина. Беззаботно нежась в постели, Михаил Петрович слушал тишину... В городе даже на шестой этаж в его комнату прорывался приглушенный, почти никогда не смолкаемый уличный шум; бывало, в городе после какой-нибудь праздничной вечеринки голова раскалывалась, а здесь — и выпил вчера порядочно, а в голове легко и ясно...
Чуть скрипнула дверь, в спальню заглянул Вася и тут же скрылся.
— Заходи, заходи, Вася! — позвал Михаил Петрович. — Как они, дела-то наши?
— Хорошо, дядя Миша! — бойко отвечал мальчик. — Мама наказывала не будить вас и завтраком накормить.
Пока Михаил Петрович брился, что-то насвистывая, пока умывался, Вася подогревал на примусе завтрак. Делал он это привычно, иногда наставительно даже покрикивая на помощника, младшего брата.
Завтракали втроем. Аппетит у племянников — отменный, их не нужно было упрашивать: «Съешь кусочек за маму, кусочек за папу, за дедушку или бабушку». Они отлично ели сами за себя, и дядя Миша не отставал тоже.
— Папа наказывал сводить вас на рыбалку, — сказал после завтрака Вася.
— У нас и удочки есть, три штуки! — похвастался Толя.
— Порыбачить можно, — согласился дядя Миша.
Сборы, как говорится, были недолги — удочки на плечи и тропинкой, через огород, подались к реке. На берегу, в тальнике, Вася и Толя стали копать червей, а дядя Миша отыскал удобное, по его мнению, место и размотал удочки. Видимо, каждому мало сведущему рыболову кажется, что именно сейчас произойдет то счастливое чудо, которое называется рыбацкой удачей, что именно сейчас он выхватит из реки увесистую красавицу с красноватыми, будто нарисованными плавниками... Верил в это и Михаил Петрович. Но пробковые поплавки спокойно лежали на воде. Небольшим течением их относило чуть в сторону, потом они подплывали к берегу, задумчиво останавливались, как бы не зная, что делать дальше. Над поплавками кружились синие стрекозы, похожие на миниатюрные вертолеты.
— Тут клевать не будет, — разочарованно заметил Вася. — Тут коряги, а в корягах сом живет. Рыбка сома боится...
— А вот мы этого сома и поймаем, — заявил наивный дядя Миша.
Но Вася был прав: не клевало, и на поплавках уже отдыхали осмелевшие стрекозы. То ли рыба и в самом деле остерегалась подплывать к этому месту, где в глубинных корягах жил усатый хищник, то ли нашлась другая причина... Скорей всего причина была другая — жара. День выдался тихий, безоблачный, немилосердно палило высокое солнце, и разогретый воздух, казалось, тонко звенел. Будто разомлев от крепкого зноя, лениво текла река, и вместо привычной прохлады от нее тянуло влажной духотой.
И все-таки Михаилу Петровичу было хорошо — он отдыхал! Ребятишки, забыв об удочках, гонялись за верткими бабочками, а он, раздетый, лежал на жестковатой, щекочущей тело траве, смотрел в синее чистое небо, прислушивался к бесконечному звону кузнечиков, к птичьему гомону, что доносился с другого лесного берега.
На душе у него было спокойно, только где-то в глубине застряла еще не остывшая тревога — справится ли Антон Корниенко с больным, которого он оставил на его попечение. «Справится, конечно же, справится», — убеждал он себя.
— Толька, смотри, твоя клюет! — закричал Вася.
Михаил Петрович увидел, как малыш дернул за удилище и выхватил из реки небольшого ощетинившегося ерша... Вот с этим единственным ершом и явились домой рыбаки-неудачники.
— Где же это вы пропадали? — спросила Фрося.
— На речке, мама, рыбу ловили! — ответил Толя.
— Вас хлебом не корми, дай только на речку, — махнула рукой мать и обратилась к деверю: — Как вас мальчишки завтраком накормили?
— Спасибо, Фрося, отличный был завтрак.
— Вы уж извиняйте, Михаил Петрович, если что не так... Я вот с обедом тороплюсь, Ваня обещал приехать... Уборочная началась, теперь он, как месяц красный, покажется и опять в поле...
