Уже под вечер, когда они с Евгенией Александровной возвращались из школы, Дмитрий Степанович хотел спросить у спутницы о совхозной столовой, потому что за весь день он так нигде и не поел. Будто предвосхитив этот вопрос, учительница сказала:
— Григорий Никифорович наказал мне в полной сохранности привести вас к нам домой.
Гость не посмел отказаться от приглашения.
— Наконец-то вернулись! — радушно воскликнул Власенко. — Долгонько мучили вас любознательные граждане. — Он провел Дмитрия Степановича в большую комнату, где уже был накрыт стол. — Я за это время пытался продвинуть ваше дело, — продолжал он, — сам ходил к Чайкину. Дома нет, действительно ушел на охоту и будет пропадать несколько дней. Любит он бродить в одиночестве.
— Видимо, придется мне уехать рано утром, чтобы успеть на поезд, — сказал Дмитрий Степанович.
— Уехать? Ничего не выяснив? — удивился Власенко. — По-моему, это не самое удачное решение... Но задерживать вас не смею, мы сами теперь наведем справки о Чайкине.
Поздно вечером Власенко отвел гостя в совхозную гостиницу и пообещал часам к пяти утра подослать машину.
Совхозная гостиница занимала двухквартирный сборно-щитовой дом. Для Дмитрия Степановича была отведена комната с письменным столом, с телефоном. «Как в настоящем столичном отеле, — подумал он, садясь на мягкий диван. — И тишина, тишина...» В дверь кто-то постучал.
— Да, да, войдите, — откликнулся Дмитрий Степанович.
В комнату вошел невысокий щуплый человек в пижаме, с большой бритой головой, в роговых очках.
— Извините, а где же Иван Иванович? — удивленно спросил он.
— Не могу знать, никого не видел.
— Неужели уехал? Тут, понимаете ли, такое дело: все три вечера сражались мы в шахматы... И вот, нате вам, лишился партнера. Как же он не предупредил и уехал? — с укором говорил бритоголовый. — А вы, случайно, не шахматист?
— Играю немного... Но вам со мной будет неинтересно.
— А я, с вашего позволения, кандидат в мастера... Прошлой зимой, когда к нам приезжал Корчной, я, понимаете ли, вничью сыграл с ним, хотя мог бы и выиграть, если бы сыграл конем не e-4, а b-3. Гроссмейстер, понимаете ли, воспользовался моей оплошностью и вывел на линию сильную ладью. Один неосторожный ход — и все было потеряно! — человек в пижаме говорил это таким сокрушенным тоном, как будто проиграл по крайней мере внушительное состояние.
«Одержимый какой-то», — подумал Дмитрий Степанович.
— Крепким орешком оказался здешний Иван Иванович, — взволнованно продолжал «одержимый». — Ему бы школу пройти, ему бы, понимаете ли, в теорию окунуться, это была бы шахматная звезда первой величины! Он ведь кто? Да никто, птицефермой в соседнем совхозе заведует. Но талант! Самородок! Он ведь, понимаете ли, путевого шахматиста в глаза не видел, а какие ходы делает! Прелесть! Я ведь, понимаете ли, ни одной партии у него так и не выиграл. Стыдно? Да, стыдно! Я ведь все-таки — кандидат в мастера, профессор... Извините, я не представился. К вашим услугам доктор сельскохозяйственных наук Силантий Станиславович Колокольников.
Дмитрий Степанович тоже назвал свое имя, отчество, умолчав о профессии, хотя Колокольников и не интересовался этим. Он восхищенно продолжал:
— Приеду в город — добьюсь, чтобы Ивана Ивановича включили в областную команду на первенство Федерации.
— Включат, если хорошо играет.
— Вы думаете, это просто? Ведь Иван Иванович кто? Да по сути говоря — никто, никакого у него, понимаете ли, разряда, никакого звания, ни в каких турнирах не принимал участия...
— Вы же сами говорите — талант.
— Эх, Дмитрий Степанович, — грустно покачал головой Колокольников. — Что такое талант без звания? Ничто. Области важно выставить такого-то и такого-то, чтобы с титулом. Это, понимаете ли, звучит. А Иван Иванович Коноплев? Кто он, откуда? Коноплев не звучит... Хотя всех наших мастеров и перворазрядников излупит за милую душу и пикнуть не даст. У нас ведь на звания иногда смотрят, а не на талант. В том, понимаете ли, и беда наша...
— Можно подумать, что вы специально ездите по совхозам и выискиваете шахматные таланты, — с улыбкой заметил Дмитрий Степанович.
Колокольников рассмеялся.
— Нет, милый мой Дмитрий Степанович, это, понимаете ли, побочное... Случайно встретил Ивана Ивановича, как вот вас... А главное у меня: приехал я сюда к одному сукиному сыну, к моему ученику. Есть тут совхозный агроном Сережка Барсуков. К нему-то, понимаете ли, и пожаловал я. Уборочная к завершению идет. А ну, думаю, покажи, что ты тут натворил. — Колокольников сразу преобразился, лицо его стало непримиримо суровым, глаза заблестели, на лбу выступили капельки пота. — Все, чему я его учил, — в тартарары, кобыле под хвост отправил. Вот как с учителем разделался... Ведь он, Сережка-то Барсуков, что творил, когда учился? Заходит, понимаете ли, на экзамен, чинно-благородно берет экзаменационный билет, садится обдумывать ответы. «Готов, Барсуков?» — спрашиваю. «Готов», — отвечает. И пошел чесать как по писаному, без запинки. Душа у меня радуется, обнять хочется ва глубокие ответы, рука тянется выставить в зачетной книжке «пятерку» и плюсиком ее подкрепить... А он, сукин сын, вдруг бабах: «Именно так, товарищ профессор, вы говорили нам на лекциях, именно так написано в вашей книге. А что касается меня лично, то я думаю...» И пойдет крыть мои лекции, мою книгу... А что ему ставить в зачетную книжку? За ответы на билет «пятерку» заслуживает, а за опровержение моих убеждений «двойки» достоин...
— И что же вы ставили? — заинтересовался Дмитрий Степанович.
— Что, что... «Пятерку». Только без плюса... Люблю я его, сукиного сына, хотел оставить у себя на кафедре. Талантище у него, любовь к земле, в большие ученые выйти может... Из обкома комсомола позвонили — нельзя оставлять хулигана... Он ведь что сделал, шельмец? На комсомольской конференции сказал секретарю обкома: «Когда читаете написанный кем-то доклад, соизвольте хоть правильно произносить агротехнические термины». И все это, понимаете ли, было сказано с высокой трибуны. Начальство в обкоме комсомола хоть и молодое, зеленое, а гонорок-то у него — зрелый... Расценили выступление Сережи Барсукова как хулиганскую выходку. И поехал парень в совхоз. Думаете, я после этого легко вздохнул? Ошибаетесь. Однажды на совещании работников сельского хозяйства задал он вопрос начальнику областного управления: «Когда вы перестанете смотреть на наши многострадальные поля с вашего Колокольникова?» Каламбур, понимаете ли, и смех в зале... Так с его руки и пошло гулять по области «с вашего Колокольникова», «с вашего Колокольникова далеко не увидишь», «с вашего Колокольникова посмотришь — все поля одинаковы». И так далее... Словом, стал я притчей во языцех...
— Видимо, приехали доучивать строптивого питомца?
— Нет, Дмитрий Степанович, — серьезно ответил Колокольников. — Приезжаю сюда посмотреть, что у него и как у него. Здесь ведь тепленькая компанийка подобралась, некий треугольник — директор, парторг, агроном. И у всех у них, у чертей, светлые головы. Вопреки Сережке, директор и парторг — люди вежливые. Нас, говорят, избрали, назначили, нам, говорят, доверили, позвольте самим распоряжаться. Ежели, говорят, что не так делаем, пожалуйста, подскажите, мы рады послушать ученого человека... И пошла эта троица дела вершить, и такие дела, что учиться к ним люди ездят... Вот и я, лысый леший, приехал подучиться. Грустно? Откровенно скажу вам — грустно и больно. Я ведь из тех немногих ученых, что были загипнотизированы размахом, экспериментом на всю страну. Я ведь не задумывался сам, не подвергал анализу или сомнению. Помните, Маркс на вопрос: «Ваш любимый девиз?» отвечал: «Подвергай все сомнению». А я верил и только верил, и плыл по течению, и был в фаворе, лестно было, когда мою книгу печатали пожарным порядком, хвалили... Словом, взошел я на высоту, не имея крыл за плечами. И я еще как-то держусь на этой высоте званием, степенью... А иногда хочется сказать Сережке Барсукову: «Приходи, занимай мое место на кафедре, пусть ты меньше моего пока знаешь, но ты честнее. Я — прошлое, а ты — будущее». И вот парадокс: не допустят его, потому что нет у Сережки, как у того же Ивана Ивановича Коноплева, ни звания, ни степени, хотя он и талантливей меня...
