— Что спрашивать, покойнику все равно, смертельное было ранение, — послышался голос Мелентия Сомова. — Убит...
— Но он шел, шел! — крикнул Дмитрий, не веря в то, что бывший студент мертв.
— Шел вгорячах...
Опять все гремело кругом, но Дмитрий, как глухой, почти не слышал грохота. Он перевязывал и перевязывал раненых, оттаскивал их в воронку, поил из фляги водкой, говорил что-то утешительное.
Кто-то резко дернул Дмитрия за ремешок револьвера.
— Танки прут! На нас прут! — прокричал над ухом Сомов.
Дмитрий увидел танк, что мчался прямо на него, стреляя на ходу из пушки и пулемета. Дмитрий еще не успел перевязать раненого бойца. Надо юркнуть куда-нибудь в окоп или скатиться в воронку. До воронки шагов пять, до ближайшего окопчика тоже не меньше... Два прыжка — и ты упрятан... А раненый? Раненый лежал на боку с разрезанной штаниной и не мог бежать, а тем более прыгать — у него перебита нога. Дмитрий подхватил его и поволок. Боец кричал от боли. Ладно, пусть кричит. Пусть. Нужно успеть скатиться в спасительную воронку. Нужно успеть, иначе будешь раздавлен.
Из недалекого окопчика вынырнул боец с двумя связками гранат, он замахнулся уже, чтобы швырнуть гранаты, но танк накрыл его. Под днищем танка чуть слышно хлопнул взрыв, и стальное чудище завертелось, заметалось на месте, по-звериному рыча мотором. Откуда-то появился лейтенант Шагаров с бутылкой в руке. Дмитрий видел, как шлепнулась по броне бутылка, и голубоватая струйка пламени весело побежала по металлу.
Танк запылал. Задымил.
От боли кричал раненый боец.
— На вот, потяни из фляги, — Дмитрий совал ему в рот горлышко фляги, а водка лилась мимо рта, по лицу. Если бы не тот боец со связками гранат, лежал бы он, Дмитрий Гусаров, раздавленным. И раненый тоже был бы раздавлен вместе с ним, а сейчас раненый боец вырвал у него из рук флягу и припал к ней ртом.
«Ладно, пусть пьет до конца, не так уж много осталось там водки», — подумал Дмитрий, радуясь, что раненый перестал кричать.
И четвертая атака врага была отбита. Стихло, замерло изрытое поле. Тишина. Только в воронке стонали раненые, да бормотали что-то воинственное те, кто был в полузабытьи.
К воронке подошел лейтенант Шагаров.
— Старшина-а-а! — крикнул он. — Давай-ка сюда отделение с плащпалатками, надо эвакуировать раненых.
Когда всех раненых увели и унесли к Анне Андреевне, лейтенант Шагаров подошел к Дмитрию, улыбнулся.
— Молодец, Гусаров, — сказал он. — По правде говоря, не думал я, что ты окажешься таким. Рад, что ошибся... Давай-ка спустимся в твою воронку. — В воронке лейтенант расстегнул ремни, снял гимнастерку.
— Товарищ лейтенант, вы ранены!
— Задело немного...
— Какое там «немного». Осколок в спине торчит.
— Торчит — вытаскивай.
— Как же я вытащу?
— Вытаскивай! — сердито прикрикнул лейтенант, потом понизил голос, попросил тихо: — Вытащи, Гусаров, осколок, я сам до спины не дотянусь. Будь другом, вытащи и перевяжи. Не бойся, не закричу... И вот что, Гусаров, никому не говори о моем ранении. Прошу тебя...
Дмитрий заглянул в лицо лейтенанту. Оно было каким-то закопченным, щеки пообросли темной щетиной, глаза воспалены, под ними отчетливо заметны синеватые круги. Видно, что он смертельно устал. Сейчас нельзя было подумать, будто он, как робот, вообще лишен чувства усталости. Он такой же, как все. Поспать бы ему, отлежаться бы в госпитале...
Будто разгадав мысли санитарного инструктора, лейтенант торопливо проговорил:
— Нельзя мне покидать позицию, Гусаров, никак нельзя. Мало осталось командиров. Такие натиски отбивали — самому не верится, что отбили. А все-таки — ты сам видел — отбили! До завтра фрицы не сунутся. Вечереет уже. Ночью не пойдут, ночи они боятся. Дорого им обходится наша позиция... Они думали — молниеносно, они думали — двинут стальные громадины и русским каюк... Нет, Гусаров, держимся, на пути врага стоит живая сталь!.. Ты сам понимаешь, Гусаров, не имею права уходить отсюда, пока жив... И не уйду! Уважь просьбу, вытащи, пожалуйста, осколок...
Дмитрий с помощью ножа извлек осколок, перевязал рану.
— Вот спасибо, Гусаров, — благодарил обрадованный лейтенант. — Идем-ка теперь к старшине, подкрепимся...
Пройдет много лет, и художник Дмитрий Гусаров припомнит этот грохочущий день, припомнит бойца со связками гранат, что вынырнул из окопчика перед самым танком, припомнит закопченное лицо лейтенанта и бесформенный, с зазубринками, осколок чужого металла, что клещом впился в тело, и напишет картину «Живая сталь (Сорок первый год)».
Картина будет экспонироваться в Манеже на выставке «Советская Россия».
— У Гусарова опять война, — скажет средних лет мужчина, протирая носовым платком очки. — Скачет на своем любимом коньке...
— Да, да, скачет, — закивает лысоватой головой собеседник. — Безлошадному в наше время трудно...
— Ты что же думаешь — любимый конек всегда вывезет?
— По крайней мере при любимом коньке Гусаров ни к кому не напрашивается в пассажиры.
— Но нельзя же злоупотреблять темой! Этак наскучить можно...
— Верно... Однако мы с тобой вот уже трижды подходим к его картине... И, как видишь, не только мы...
У картины будут толпиться зрители.
— Этот художник отстал от жизни, от веяний эпохи, — учено скажет высокий молодой человек, обращаясь к молоденькой спутнице.
— Почему же отстал? — вмешается другой, незнакомый им.
— Да потому, что искусство для него не средство выражения тончайших нюансов человеческого Я, а голая констатация факта. Только факт — не искусство!
— Возможно, художник видел такой факт...
— Допустим, — согласится молодой человек. — Но истинный художник от факта стремится к вершинам обобщения, к выражению своего отношения к действительности. Только тогда, только при этом условии произведение способно воздействовать на эмоции читателя, зрителя, слушателя. Что мы видим на этом полотне? Эпизод боя. И только. А где настроение?
— Иди сюда, Коля, эту мы еще не видели, — позовет парня девушка с папкой под мышкой, должно быть, студентка. — Ой, ты знаешь — страшновато... Так и кажется, что танк поползет на тебя... — И девушка прижмется к спутнику, будто ища защиты.
— Вот вам настроение! — торжествующе ответит оппонент ученому молодому человеку.
— Субъективное восприятие! — не отступит тот.
— Ничего себе картина, — скажет парень студентке. — Только художник, по-моему, здорово приукрасил...
— Вот, — ухватится за эти слова ученый молодой человек. — Слышали? Художник приукрасил. Иными словами, художник далек от правды жизни! Картина называется «Живая сталь». Допустим, оригинально. Однако в скобках подзаголовок «Сорок первый год». Следовательно, художник использовал материал сорок первого года. Ныне каждому школьнику известно, что лето сорок первого года было трагическим для нашей страны. Армия наша терпела одно поражение за другим... Здесь же, на полотне, художник изобразил победу. Это, мягко выражаясь, ничем не оправданная гипербола...
И вдруг заговорит все время молча стоявший пожилой мужчина с грубоватым обветренным лицом, большими загорелыми руками.
— Ты-то откуда знаешь, что было в сорок первом году? Ты-то где был тогда? Соску сосал! А мы и в сорок первом били врага. Да, били! Без сорок первого не было бы сорок пятого! Трудно было в сорок первом. На танки шли с гранатами, с бутылками... В том не солдатская вина, что танков своих было мало, что фашиста приходилось останавливать своей кровью. И остановили! А ты тут рассусоливаешь, хорошую картину хулишь. Правильно все нарисовано. Сразу видно, что товарищ художник сам все видел, на своей шкуре испытал. А ты что видел? Ты что знаешь?
— Но позвольте, дорогой товарищ, — мягко обратится к нему спутница ученого молодого человека, — нельзя же грубить. Мы смотрим картину, выражаем свое мнение.
— Что выражать, если картина правильная! — Мужчина кивнет на молодого человека. — Пройти бы ему наши дорожки, понял бы, почем фунт лиха.
