— У меня есть разрешение главного врача, — сказал он вкрадчивым бархатистым голосом и шагнул было вперед. — Пропустили же меня охранники в корпус! У них там имеется на мое имя пропуск. С подписью и гербовой печатью.

Но бабулька уперлась обеими руками ему в живот — мужчина был чуть ли не вдвое выше нее:

— Врешь! Никого не велено пущать! Ничего не знаю. Прошмыгнул мимо солдатиков, они молодняк сопливый, а меня не проведешь.

— Да вон и само начальство, — величаво кивнул посетитель. — Спросите, если не верите.

По лестнице действительно спускался главный врач. Увидев пришедшего, кинулся к нему вприпрыжку, через две ступеньки, как пацан, широко расставив руки для объятий:

— Владимир Павлович! Рад, польщен, счастлив и… нет слов!

Однако, подбежав, главный сдержал свои эмоции и ограничился почтительным рукопожатием:

— Какие-то проблемы? Вы только скажите! Может, у вас со здоровьем что-то? Так наши лучшие специалисты… всегда… с превеликой радостью…

Нянечка переводила подозрительный взгляд с одного на другого.

Посетитель мягко повел головой, откидывая назад густые белокурые волосы:

— Со здоровьем, тьфу-тьфу, порядок. Просто у нас тут… видите ли… возникли некоторые разногласия. Сия очаровательная леди, — кивнул он на старушку, — отказывает мне.

— В чем отказывает? — оторопел врач.

— В праве посетить отделение.

— Да вы в своем уме, Федосеевна? — всполошился главный. — Вы знаете, кто это?

— Ну? — Бабку не так просто было взять на испуг.

— Баранки гну! — не выдержав, гаркнул. — Это же Владимир Львов!

— Да хоть Тигров! — еще ерепенилась старушенция, уверенная, что, несмотря на любое непослушание, ее не уволят: не так-то просто найти сотрудников на такую мизерную зарплату.

— Это, Любовь Федосеевна, наш главный спонсор, председатель Международного благотворительного детского фонда.

— Да хоть президент США! Мне-то что!

— А то! Он сегодня просто так, за спасибо, перевел нашей клинике такую сумму, какую мы из бюджета получаем за три года. Теперь, кстати, всем, и в том числе вам лично, будет выписана премия. Понятно, уважаемая?

Старушка ахнула и разжала по-боксерски выставленные сухонькие кулачки:

— Тот самый?! Благодетель?

Весть о неожиданном, словно с неба свалившемся даре уже успела облететь больничные коридоры.

Весь персонал — особенно женская его часть — мечтал хоть одним глазком поглядеть на благородного богача. Федосеевне посчастливилось первой.

Теперь, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы такого необыкновенного человека «не пущать». Он был вправе осмотреть заведение, которое финансировал.

И Владимир Львов прошествовал в запретное отделение реанимации, благоговейно поддерживаемый под локти с одной стороны главным врачом, с другой — Федосеевной, которой для этого пришлось приподняться на цыпочки.

— Андрей! Андрей! Скорее приходи! Ты можешь не успеть!

Выходя на помост, он забирает в хвостик на затылке свои длинные прямые темные волосы.

И я поступаю так же со своими волнистыми рыжими.

Больше мы ни в чем не похожи.

У него блестящие черные глаза, у меня — прозрачные голубые.

У него густые соболиные брови вразлет, у меня — тоненькие и светлые, их и не видно издали.

Мы антиподы — но в то же время половинки единого целого. Мне без него не жить.

А с ним…

— Андрей! Приходи, тогда я выживу! Андрей…

— Галибин! Андрюха! Не ты случайно Первенцеву умыкнул?

— Умыкнешь ее, Константин Иннокентьевич, как же! Да она сама кого хочешь…

— Да знаю! — безнадежно махнул рукой Самохин. — Это я так… Вы же все время вместе… Видел ее сегодня?

— Да нет, — растерянно ответил Галибин. — Сам жду. Вот…

Он помахал перед тренером букетом тюльпанов, уже основательно подвявших.

— Обещала быть на тренировке, хотел ее поздравить… Двадцать лет ведь, юбилей.

— Свинство с ее стороны, — посочувствовал Самохин парню, а заодно и самому себе. — Самое натуральное свинство.

Из тренерской позвали:

— Константин Иннокентьевич! Вам звонят! — И дальше — приглушенно: — Из милиции, что-то насчет Первенцевой.

Тренер трагически выдохнул:

— Так и есть! Надралась все-таки, поганка, и где-то дебош учинила! Предвидел, просто сердцем чуял, — и обреченно потрусил к телефону.

А что же сделал при этом известии мастер спорта Андрей Галибин, лидер сборной саблистов, кумир всех молодых фехтовальщиков, перед которым начинающие спортсмены теряли дар речи?

Как же отреагировал несравненный Андрей Галибин, предмет обожания большинства девчонок общества ЦСКА?

А вот как. Красивый и бесстрашный Андрей Галибин, услыхав слово «милиция», на цыпочках скользнул к выходу из Дворца спорта. Пусть, когда Самохин закончит разговор и выйдет, коридор окажется пустым. Андрею не улыбалось быть причастным к Иркиным буйствам, которыми на сей раз уже и правоохранительные органы заинтересовались.

Ему скоро лететь в Париж, на историческую родину фехтования, и нужно усиленно тренироваться и вести здоровый образ жизни, а вовсе не отвечать вместо этого на вопросы следователя.

Выскочив на крыльцо, Галибин вспомнил про поникший букет и — аккуратно опустил его в урну.

Расправив широкие плечи, он легко зашагал по улице, беззаботно насвистывая мелодию из веселого фильма о трех мушкетерах:

— Когда… твой друг… в крови… А ля герр ком а ля гер-ро! Когда твой друг в крови — будь рядом до конца!

Его друг действительно был в это время в крови — не киношной, бутафорской, а самой настоящей: группа первая, резус-фактор положительный, РОЭ, которое теперь медики переименовали в СОЭ, повышено, как при всяком воспалительном процессе.

Но Галибина это ничуть не занимало.

— Андрей! Андрей! Ну где же ты?

— Хотите посмотреть наш самый сложный случай на сегодняшний день? — услужливо поинтересовался главный врач.

Владимир Павлович Львов шагнул в палату — и в один миг с него слетели величавость и респектабельность. Он ссутулился и побледнел. Его крупные руки заметно дрожали.

То, что лежало на больничной койке, мало напоминало человека. Скорее это было похоже на огромный неподвижный кокон: сплошь гипс да бинты, сквозь которые во многих местах проступала кровь.

И только лицо пациентки, обрамленное червонно-золотыми завитками, выглядело человеческим. Правда, оно казалось совершенно бескровным. Это неподвижное лицо было прекрасным — тонким, точеным, сбрызнутым солнечными искорками веснушек. Как будто из кокона начала вылупляться редкостная бабочка, но не успела выпростать на свет Божий нежные крылья, застигнутая не то заморозками, не то еще каким-то жестоким капризом природы.

— Ну, как тут наша лихачка? — поинтересовался главный врач.

— Плохо, — ответил реаниматор. — Боремся, конечно, но… Фактически состояние, несовместимое с жизнью.

Владимир Павлович даже застонал при этих словах и закрыл ладонями лицо.

Доктора переглянулись: он столь чувствителен, их добрый благодетель! У Львова чуткая, ранимая душа, потому он и помогает страждущим!

В этот момент ноздри у пациентки дрогнули, светлые брови слегка приподнялись, и пострадавшая почти беззвучно произнесла потрескавшимися губами что-то неразборчивое:

— А… эй…

И снова затихла.

Посетитель, казалось, сам едва не потерял сознание. Сразу видно, далек от медицины, не привык к подобным зрелищам. Главврач уж и не рад был, что пригласил его сюда.

— Вы… пожалуйста… все, что только возможно… — жалобно попросил Львов как о личном одолжении.

— А как же! Это наш долг! — воскликнул реаниматор.

Главный сочувственно закивал, давая понять, что он лично тоже приложит все усилия, проследит за результатом и вообще всецело солидарен с гостем.

— Нашлась же какая-то сволочь, которая ее так…