Такие мелкие кражи я совершал часто, действуя сообразно обстоятельствам; что ж до хищений узаконенных, тут я пока присматривался, чтобы при случае не оплошать. Так, я обычно пристраивался поближе к столу, за которым распределяли порции; внимательно наблюдая, я замечал, что в каждой порции недодают две-три унции. Я тоже научился подкладывать палец, подталкивать или придерживать чашку весов. Когда эконому говорили, чтобы получше отвешивал, он отвечал, что мясо усыхает; к тому же получаешь его по точному весу, а как станешь делить, непременно что-то уйдет на обрезки, чуть не шестая часть. Эконом, повар, кравчий, закупщик и прочие слуги — все открыто воровали, бесстыдно заявляя, что это их право, как бы их привилегия. Последний из слуг и тот умудрялся стащить куриные или каплуньи потроха, свиное ребрышко, баранью вырезку, телячью отбивную, немного соуса, пряностей, мороженого, вина, оливкового масла, меда, свечей, угля и дров, не брезгуя и зернышком перца — от самого необходимого до изысканных приправ, употребляемых в богатых домах.

Сперва, как я поступил на службу, мне не очень доверяли. Но мало-помалу, угождая одним, льстя другим и прислуживая всем без изъятья, я стал нужным человеком в доме; хочешь, чтобы все были с тобой любезны, ублажай каждого. Приобретать друзей — что давать деньги в рост или сеять на орошаемой почве. Чтобы сохранить друга, не жалко и жизнью рискнуть, а чтоб врага не нажить, стоит пожертвовать всем достоянием; ибо недруг подобен Аргусу стоглазому, который со сторожевой башни своей злобы глядит за нами во все глаза и судит наши дела, где бы мы ни находились. Первое дело — не иметь врагов, а коль уж попустил господь, обходись с ними так, будто они вскоре станут твоими друзьями. Хочешь знать, что такое враг? Одно его название скажет тебе, что между ним и дьяволом, врагом рода человеческого, нет никакого различия. Засевай добрые дела — и ты пожнешь их плоды, ибо тот, кто первый совершил доброе дело, выковал цепи для пленения благородных сердец.

Желая отличиться, я выказывал рвение, стараясь не давать повода для нареканий, и избегал ссор. От забияк и особливо от сплетников держался подальше; их недаром называют «губками»: в одном месте впитают грязь, а в другом ее выжмут из себя. Таким доверять нельзя, и общества их, хотя бы оно казалось выгодным, надобно чураться, ибо в конце концов окажешься в проигрыше и попадешь в беду. Нет горшей напасти в доме, нет столь заразной чумы в государстве, как злоязычники и смутьяны, любители собираться кучками и шушукаться. Я всегда хотел жить в мире с миром, ибо мир — дитя смирения; смиренный же человек, возлюбивший мир, любит его творца и сам любим господом. Кабы не навредили мне дурные приятели, я, судя по началу, мог бы прожить отлично: ел, пил и веселился, беспечно шагая по жизненному пути.

Нередко, покончив со своими трудами, я заваливался спать у очага, еще теплого после обеда или ужина, и уже не подымался до самого утра. Находились среди слуг и пажей шутники, которые от нечего делать развлекались тем, что вдруг огреют меня сковородой или «подложат змею»[134], отчего я в страхе просыпался; а не то прилепят к подошвам зажженный огарок или напустят дыму в нос — чуть не задохнешься. Однажды, наглотавшись дыму, я так одурел, что долго не мог сообразить, стою или сижу, и если бы меня не удержали, размозжил бы себе голову об стену. Все это я сносил терпеливо и кротко, обуздывая гнев, чтобы не поплатиться жизнью, — за все обиды мстить, до старости не дожить. Коли жизнь тебе дорога, не жалей, что обидчик отделался дешево. Презирая оскорбления, ты его смутишь, и он от тебя отвяжется; но если сам смутишься, тебе же будет хуже.

Со мной проделывали разные штуки. Чтоб испытать меня, подстраивали ловушки, например, клали монету так, что я непременно должен был ее заметить. Им хотелось узнать, не из тех ли я левантинцев, что говорят направо, а глядят налево; но я был малый не промах, все эти каверзы видел насквозь и думал про себя: «Не на того напали, я и сам так умею, эту кость другой собаке брось, напрасно, братцы, трудились, не потешиться вам моим несчастьем, не нажиться на моем позоре». К монете я не прикасался, выжидая, пока тот, кто положил, не уберет ее; только смотрел, чтобы никто другой ее не поднял и не сказал на меня. А иногда сам подбирал монету и отдавал хозяевам. Я старался работать чисто и, подобно искусному фехтовальщику, наносить раны, не подставляя себя под удар, ибо только глупец нападает с ножом на того, у кого в руках шпага.

Тащил я все, что попадется, но так, чтобы никто меня не заподозрил. Свою службу нес прилежно, не дожидаясь приказаний хозяина: первым из всех слуг бросался ощипывать птицу, мыть, чистить, мести, топить плиту и раздувать огонь, а не говорил: «Пусть другой сделает». Я рассудил, что сидеть сложа руки или почивать мне нельзя, так какая разница, заниматься тем или другим? И потому хитро обратил себе на пользу то, что было необходимостью.

Блюдя честь своего ремесла, я брался лишь за дела по силам и уменью. Закончив ощипывать птицу, тут же хватал ступку и принимался толочь пряности для соусов и жаркого. Ножи у меня всегда были, точно шпаги, начищены до блеска, сковороды — хоть вытирай их плащом, кастрюли — как зеркало; всякая вещь на своем месте в ящике лежала или на гвоздике висела, чтобы все было под рукой; я отлично помнил, где что лежит, и никогда ничего не искал, всюду у меня царили порядок и чистота.

Если после работы оставался свободный часок — вечером, когда все дела переделаешь, — прочие слуги посылали меня продать шабашку. Набрав всякой снеди, я отправлялся к воротам бойни; там было наше место, куда приходили покупатели запасаться провизией. Иногда я выносил товар свежий, иногда — похуже, а порой и вовсе протухший и испорченный, но всегда мои доходы, или, как слуги говорят, законные барыши, были не меньше двух с десяти, то есть намного выше, нежели главная пошлина в Севилье[135]. Я выносил на продажу потроха разной птицы, обрезки телятины, кур и куропаток, которые заблудились по дороге на вертел или сбежали от кипящей ольи, а также освежеванных кроликов, нашпигованных кусочками сала, словно гаррочами или стрелами, так густо, что и пальцем некуда ткнуть. Порой добыча не сразу попадала на рынок и, залежавшись, начинала портиться. Тогда каждый, как умел, наводил лоск на свою тухлятину, чтобы она казалась свежехонькой. Продавал я также говяжьи языки, копченую веприну, маринованную корейку, дичь, запеченную в тесте по-английски, куски сала в три пальца толщиной. Вот уж действительно законные барыши от беззакония, прибытки от убытков, доход, для коего не надобно издавать королевских указов, делать государственные займы и продавать подданных!

Беда господам, которые не умеют или, вернее, не хотят изничтожить эту саранчу, эту вредоносную моль! И горе тем, кто из тщеславия лезет тягаться с людьми богаче их: поденщик тянется за ремесленником, ремесленник за купцом, купец за кабальеро, кабальеро за вельможей, вельможа за грандом, гранд за королем, — каждому охота взобраться на трон. А ведь и там служба нелегкая! Любой поденщик спит и отдыхает спокойней, чем король, любой ремесленник обедает беззаботней, и сколько бы купец ни грузил товаров, их вес не сравнится с тяжестью королевской короны. Любой кабальеро имеет меньше хлопот, снаряжаясь в армию, чем король, когда снаряжает свои армады. Ни один вельможа не задолжал столько, сколько король, а труды и дела короля важней и величественней, чем у самого величавого гранда. Когда все спят, король бодрствует; поэтому египтяне, изображая слово «король», рисовали скипетр и над ним око. Когда все отдыхают, король трудится, ибо он заодно и погонщик и мул. Когда все веселятся, он вздыхает и стонет; и мало кто пожалеет его, разве корысти ради, меж тем как его надлежит любить, бояться и почитать ради него самого. Мало кто говорит ему правду, чтобы не впасть в немилость; все его обманывают, а почему и для чего, им, царедворцам, виднее. Впрочем, и нам видно, что они стремятся любой ценой возвыситься и взлететь вверх, хоть крылья у них из воска, и они, подобно Икару, стремглав низвергаются в море.