Научить я его научил, а потом принялся беседовать с самим собой и произнес следующий длинный монолог.
Теперь, Гусман, ты сам видишь, что такое честь, коль достается она подобным людям. Этот безродный, поднявшись из грязи да в князи, подобен надтреснутому, дырявому сосуду, неспособному вместить и сохранить в себе что-либо путное; но дыры заткнули тряпками благоволения, и за бечеву корысти тянут этот сосуд наверх, доставая им воду, будто он впрямь на что годен. А вот и другой — ему оставил наследство отец-казнокрад, разбогатевший правдами и неправдами; а вон третий — этот, воруя, набил карман и теперь раздает направо и налево взятки и подарки; все они в чести, глядят свысока и лезут в передние ряды. А почему бы и нет, раз их пускают и даже кресло уступают те, кто прежде не взял бы их в конюхи.
Оглянись вокруг, сколько достойных людей прозябает в безвестности, сколько затоптано в грязь мантий Сант-Яго, Калатравы, Алькантары и многих древних гербов, ведущих начало от Лаина Кальво и Нуньо Расуры[120]. Скажи, кто жалует честь одним, отымая ее у других? Туго набитый кошель. Вот отличный декан факультета, превосходный ректор и директор! Как мудро распределяет он ученые степени, как справедливо экзаменует!
Скажи-ка еще: что ожидает того, кто прежде занимал должность, а также того, кого деньги ввели в Sancta Sanctorum[121] мира? И как это возможно, чтобы человек разумный, благородный, доблестный, опытный, честных правил, ясного суждения — словом, человек, который по праву занимал свою должность, лишился ее и, удрученный, впал в нищету и безвестность, а иногда даже вынужден был взяться за чуждое ему дело, дабы не поступить еще хуже? Пожалуй, вопросы твои слишком трудны для малого моего разумения; а все ж отвечу, как понимаю и думаю. Пути господни неисповедимы; их не понять ни людям, ни даже ангелам, и я могу лишь сказать то, до чего дошел худым своим умишком: всевышний каждому дает то, что надобно для его спасения. Ежели у тебя отняли должность, стало быть, она тебе не подходит по причинам, известным господу, либо же потому, что она погубила бы твою душу, меж тем как ему угодно, чтобы ты спасен был, — так он тебе назначил. Это я скажу несправедливо обиженному. Но нет оправдания вельможе, нанесшему обиду, ибо, неспособный читать в душах и мыслях, он судит о них лишь по наружности и нарушает небесные предначертания. Говоря по-простому и переводя на наше земное наречие возвышенный небесный язык, скажу, что бог, когда подводит счета этого вельможи, ставит против его имени, как делаем мы, отмечая в книге то или иное место, галочку на полях, а затем говорит: «Что там с него причитается? Как смел он нанести обиду, зная мои грозные слова: «Судьи земные, что не судили праведно, вам уготована великая кара, Я сам воссяду в совете богов и буду судить вас». Сколь прискорбно, что, зная это, они не боятся предстать пред судией неподкупным и истинным, отягощенные виной, которая навлечет на них кару неминуемую: исправить содеянное они не смогут, и, стало быть, грехи им не простятся, спасения им не будет.
Знаю, найдется и такой человек, что скажет им: «Ваше право, ваша воля! Ничуть ваша светлость не согрешили, ваша светлость правильно поступили, дав место своему родичу, знакомому, приятелю или слуге — кто к вам поближе». А я говорю: «Не имел ты права отнять у человека его законное место и отдать другому. Остановись, брат мой, подумай, и ты поймешь, что ошибся, ибо не имел права так поступить, а раз не имел права, значит, согрешил, а раз согрешил, значит, поступил дурно. В столь важных делах не слушай глупцов и льстецов, но сам очерти себе круг и, хоть будет тесно, со временем привыкнешь. Иные духовники что портные, на все изъяны смотрят сквозь пальцы. Они скажут, что платье тебе в самый раз; однако ты лучше знаешь, где оно жмет, где тянет, где морщит и ладно ли сидит. Если же, всю жизнь находясь у власти, ты не искал человека, который сказал бы тебе слово истины, то, по воле божией, не окажется такого человека и в час твоей кончины, у смертного одра, и будешь ты осужден. Держи открытыми глаза, не затыкай уши и не дозволяй, чтобы в них роились и складывали мед пчелы сатаны, ибо широк путь, ведущий к погибели».
Возвращаясь к этим нечестивцам, скажу, что бог, без сомнения, покарает их, но и люди не пощадят; народ судит их дела, громко изобличая тайные, как мнится им, цели, и ропщет, видя, как достойного унижают, а негодяя возвышают, как бесчестные люди бесчестными путями приходят к власти, а честных выгоняют и в грязь втаптывают вместе с их честностью. Однако верь, все волосы на их голове сочтены господом, ни один не упадет без его воли. Если они покинуты людьми, пусть утешатся тем, что бог милостив и он их не покинет.
Так-то устроено все на свете. А потому не хочу я чинов и званий, не желаю чести и почестей; оставайся, дружище Гусман, таким, каков есть; пусть себе на здоровье радуются, что народ о них говорит, а о тебе пусть никто и не вспомнит. Не забирайся туда, откуда трудно выбраться: не клади голову в волчью пасть; лишнего не заводи, не то отнимут, но и нужды избегай, не то придется попрошайничать: не льсти ради корысти, но и бирюком не живи, чтобы тебя не осуждали. Будь сам себе хозяин, и, если проживешь разумно, обретешь спасенье в любом звании.
Кто тебя понуждает суетиться из-за благ, кои завтра исчезнут, развеются как дым? Что известно тебе или кому другому о майордоме короля Пелайо[122] или о камергере графа Фернана Гонсалеса?[123] Пребывали они в почете и славе, а теперь о них все забыли. И о тебе позабудут завтра же. К чему хлопоты, страсти, волнения? Один хлопочет ради желудка, хвалясь, что жирно ест и вволю пьет, — ведь и это тешит людское тщеславие, другой — ради нарядов, третий — ради чести. Нет, нет, все это тебе ни к чему, с такими заботами ты не доживешь до старости или состаришься до времени. Брось, дружище, не тягайся с этими великанами, надутыми спесью. Отвернись и забудь про них. Одевайся так, чтобы зимой одежда тебя грела, а летом прикрывала, без пышности, но и без неряшества. Ешь в меру — помни, что лишнее вредно, и если богач живет, а бедняк умирает, не в еде тут дело; напротив, всякие разносолы и обильные яства вызывают сгущение соков, отчего происходят тяжкие недуги и апоплексии.
О, дважды, трижды и четырежды блажен ты, что можешь поутру вставать, когда захочешь, не торопясь услужить и не ожидая, пока тебе услужат! Иметь хозяина — тяжкая участь, но иметь слугу — еще тяжелей, как увидишь дальше. В полдень тебе готов обед, и не надо тратиться на повара и эконома, не надо посылать в лавку за сырым углем, вместо которого тебе притащат одни камни и грязь, — и как это им с рук сходит? Ты не тревожишься о своем наряде, не боишься посадить пятно или испортить вышивку; нечего тебе беречь, нечего и терять; ты чужд зависти и подозрений; не надо тебе лгать и лукавствовать, чтобы войти в милость. Одни ты идешь или с приятелем, торопишься или медлишь, смеешься или плачешь, бежишь или едва ковыляешь — никому до этого нет дела, никто за тобой не наблюдает. К твоим услугам лучший кабачок, где ты выпьешь отличного вина, лучшая харчевня, где ты съешь самое вкусное блюдо; на празднестве у тебя лучшее место, на бое быков лучшая скамья — зимой на солнце, летом в тени; ты накрываешь стол и стелешь постель на свой вкус и лад, не платя за жилье и не опасаясь, что тебя выгонят, обругают или опозорят; тебя не тревожат тяжбы, не смущают иски, не осаждают лжесвидетели; ты не боишься, что имущество твое разделят, а тебя самого оклевещут; ты уверен, что тебя не призовут к ответу, а если призовут — оправдают; ты не ищешь поручителей, и тебя не возьмут поручителем (а это уже немалое счастье); суды тебе не угрожают, и сам ты не властен угрожать; не знаешь ты споров, раздоров и свар; словом, ты счастлив, ничто тебя не удручает, ты спишь спокойно и не должен вскакивать чуть свет, чтобы спасаться от бед.
