Доспехи мавра были сплошь черные, ехал он на вороном коне, а на шлеме вместо султана из перьев развевался искусно сложенный платок Дарахи: по этой примете девушка тотчас же признала в рыцаре своего жениха. Осмин стал на свое место, и по воле случая первым его противником выпало быть одному из помощников распорядителя. Судьи подали знак, и рыцари помчались навстречу друг другу. При столкновении Осмин нанес противнику удар по забралу, и такой сильный, что наконечник копья обломился; при втором заезде он ударом уже надломленного копья выбил противника из седла, и тот, перелетев через круп лошади, свалился на землю, но отделался лишь ушибом.
В двух последних заездах место неудачника занял дон Родриго, копье которого при первом столкновении скользнуло поверх левой наручи мавра, а сам дон Родриго был ранен в правое плечо, сквозь оплечье, причем копье Осмина разлетелось на три куска. В последнем заезде дон Родриго проскочил границу поля, а Осмин опять сломал копье, вонзив его в щель подбородника так, что большой обломок наконечника там и застрял. Все подумали, что дон Родриго тяжело ранен; но шлем у него был прочный и предохранил рыцаря от увечья. Итак, мавр, сломав три копья, вышел из поединка, гордый своей удачей, но еще больше был горд дон Алонсо, его поручитель, шумно радовавшийся тому, что друг его так отличился.
Оба они покинули площадь, и Осмин отправился домой снять доспехи, так чтобы никто не видел его лица; переодевшись в обычное платье, он потихоньку вышел через потайную дверь и вернулся на площадь, дабы наглядеться на Дараху и посмотреть, как подвигается турнир. Теперь он занял место так близко от своей дамы, что почти мог коснуться ее руки. Они смотрели друг на друга не сводя глаз. Осмин был печален, а Дараха и того больше, ибо терялась в догадках, не понимая, почему возлюбленный не рад даже тому, что видит ее. Немало огорчало Дараху и то, что Осмин сражался в черных доспехах и на вороном коне, — дурная примета у мавров.
Эти мысли наполнили девушку глубоким унынием, так безраздельно овладевшим ее душой, что едва закончился турнир, как она вместе с подругой покинула ложу и с разрывающимся от скорби сердцем отправилась домой.
Все, кто сопровождал Дараху на турнире, не могли взять в толк, почему ее ничто не веселит, и даже осуждали ее, строя разные догадки, в коих сказывалось желание очернить девушку. Дон Луис, человек благоразумный, всякий раз как об этом заходила речь, старался унять злословов. Так поступил он и после турнира, когда сыновья его принялись осуждать Дараху. «Скорбное сердце и среди утех плачет, — сказал он. — Что развеселит его в разлуке со всем, что ему дорого? Радости жизни имеют для нас цену, когда мы вкушаем их вместе с родными и близкими. Можно испытывать радость и среди чужих, но скорбящему она недоступна, и веселье других людей лишь усиливает его печаль. Я отнюдь не порицаю Дараху и не дивлюсь ее поведению; напротив, по нему я сужу о ее необычайном благоразумии и постоянстве; если бы она вела себя иначе, это было бы признаком явного легкомыслия. Живет она вдали от родителей, в разлуке с женихом, хоть свободна, а все же пленница на чужбине, и не знает, как и чем своему горю пособить. Пусть каждый из вас вообразит себя на ее месте и заглянет в свое сердце; тогда оно почувствует то же, что и сердце Дарахи. Иначе вы будете подобны здоровому, который советует больному побольше есть».
После этой беседы домочадцы дона Луиса перестали осуждать Дараху и начали громко восхвалять кабальеро из Хереса, не понимая, однако, почему, несмотря на все расспросы, дон Алонсо ни за что не хотел открыть, кто он, и лишь повторял то, что заявил вначале; пришлось этому поверить.
Между тем печаль Дарахи изо дня в день все усиливалась. Никто не мог отгадать причину, — все догадки, как говорится, метили в цель, а попадали в пень. Превратно толкуя грусть Дарахи, ее друзья искали, чем бы развлечь девицу, но никому не удавалось попасть в мишень ее желаний.
У дона Луиса были дом и поместье, принадлежавшие к его майорату в Альхарафе, сельской местности близ Севильи. Стоял погожий февраль. В такую пору охота и жизнь в деревне — лучшее развлечение. Вот дон Луис и надумал поехать туда с семьей на некоторое время, чтобы рассеять тоску Дарахи и переменить направление ее мыслей. Узнав об этом, Дараха немного повеселела, надеясь, что в деревенском приволье ей скорее представится случай увидеться и поговорить с Осмином. Начались сборы в дорогу, веселая суматоха, глядеть на которую и то было утешно: один тащит на своре борзых, другой ведет прирученного хорька, там несут соколов, а вот кто-то подхватил филина; те спешат с дробовиками и самострелами на плечах, эти гонят навьюченных мулов, — кругом шум и гам, веселый праздничный переполох.
Дон Алонсо уже знал и сообщил о том Осмину, что их дамы уезжают в деревню развлечься и неизвестно, как долго там пробудут и когда возвратятся. Обоим влюбленным эта новость была приятна по двум причинам: во-первых, они полагали, что в деревне у них будет меньше соперников и любовные дела их поправятся, а во-вторых, там легче укрыться от любопытных взоров.
Ночи в ту пору стояли не лунные, но и не слишком темные, было не холодно, но и не жарко, всюду царили покой и тишина. Двое влюбленных друзей решили испытать свою доблесть и счастье, отправившись на свиданье со своими дамами. Нарядившись в деревенское платье, верхом на крестьянских лошадках они покинули город на закате дня и, не доехав до Альхарафе с четверть лиги, оставили лошадей на каком-то хуторе и пошли пешком, не желая привлекать к себе внимание. Придя в деревню, они увидели своих дам, беседовавших на балконе; такое начало, казалось, сулило им удачу, но затем фортуна повернула свое колесо и показала им спину.
Дон Алонсо не отважился приблизиться к дому, чтобы не спугнуть дичь, и предложил товарищу пойти одному и вести переговоры за двоих — ведь донья Эльвира, как полагал дон Алонсо, любила Осмина, а Дараха его знала, следовательно, опасаться ему было нечего. Итак, Осмин с беззаботным лицом и озабоченным сердцем стал не спеша прохаживаться под балконом, напевая вполголоса, как бы про себя, арабскую песенку, и слова ее для той, которая понимала язык, были полны значения. Но для доньи Эльвиры, не знавшей по-арабски и ни о чем не подозревавшей, они казались набором звуков, вроде тех, какими няньки баюкают детей.
«Не странно ли, — сказала она Дарахе, — что господь даже этих грубых мужланов наделил драгоценными дарами, хотя пользоваться ими они не способны. Ты послушай этого дикаря! Слух у него верный и голос приятный, но поет он какую-то бессмыслицу. Это все равно как вода, уходящая в море безо всякой пользы».
«Теперь ты видишь, — сказала Дараха, — что любой дар ценится по тому, кто им владеет. Этих поселян трудно, а то и вовсе невозможно, сделать людьми воспитанными, разве что с младенчества переместить их в город и, пересадив с бесплодной почвы на возделанную, привить им благопристойность нравов и очистить от грубой коры, с которой они рождаются; но это редко удается. И напротив, горожане из почтенных семей подобны винограднику, который, если запустить его на несколько лет, хоть и будет плодоносить, но скудно, а если снова приложить к нему труд, он вознаградит с лихвой за усердие, платя добром за добро. Этого человека, который поет здесь, даже плотник с топором и теслом не сумел бы обтесать и сделать из него что-нибудь путное. Мне противно слушать это воркованье. Сделай милость, уйдем отсюда; пора уже ложиться».
Влюбленные отлично поняли друг друга; ей был ясен смысл его песни, а ему — тайное значение ее речей. Когда дамы уходили с балкона, Дараха немного отстала и шепнула Осмину по-арабски, чтобы он подождал ее. Юноша повиновался и, дожидаясь своей любимой, стал прогуливаться по улице.
Деревенскому люду по таинственной причине присуща врожденная ненависть к людям благородным; так ящерица ненавидит змею, лебедь — орла, петух — куропатку, креветка — осьминога, дельфин — кита, оливковое масло — рыбу, виноградная лоза — капусту и прочее в том же роде. Вы, наверно, спросите, какая тут может быть естественная причина? Та самая, по которой магнит притягивает сталь, подсолнечник поворачивается к солнцу, василиск убивает взглядом, а чистотел полезен для зрения. Ибо как между одними предметами царит любовь, так между другими существует ненависть; та и другая порождены влиянием небесных сил, а причину сего человеку не удалось постичь и поныне. Если такое наблюдается между разнородными предметами, удивляться нечему, так как они разнятся по составу, свойствам и природе; но поистине непостижимо, почему люди, существа разумные, созданные все из одной глины, одной плоти и крови, имеющие все одно начало и один конец, один закон и одно учение, словом, существа столь схожие, что было бы естественно каждому человеку любить всех людей, — почему они способны к такой злобе и почему жестокая чернь, сердце которой тверже галисийского ореха, так яростно преследует людей благородных.
