Пожав плечами, я замолчал; то был чужой для меня мир, и казалось, еще один день пути, и я перестану понимать язык окружающих. Ответ хозяина меня не убедил, на душе было скверно, а почему — я и сам не знал. И тут мне пришла на память клятва, которую хозяин так некстати произнес накануне вечером, уверяя, что жаркое из телятины. Мне это показалось подозрительным, и я подумал, не потому ли он и клялся, что лгал? Истина не нуждается в клятвах, разве что в суде или когда нужда заставит. А ежели человек оправдывается, прежде чем его обвинят, — это всегда неспроста. Мне стало не по себе, и хоть я дурного еще ничего не видел, а уж добра не ждал. Но я решил, что все это — одно мое воображение, и не придал значения своим предчувствиям.
Я спросил счет. Мой спутник сказал, чтобы я не беспокоился, — он, дескать, сам заплатит. Я отошел, подумав, что поступает он так по дружбе, не желая делить на двоих столь малую сумму. В душе и бесконечно был ему благодарен, восхваляя за щедрость, выказанную с самой нашей встречи на дороге, когда он бесплатно подвез меня и накормил.
Думалось мне, что всегда так будет и повсюду отыщется человек, готовый заплатить за меня и подвезти, Я воспрянул духом и все меньше вспоминал родительский кров, словно к мыслям о нем и обо всем, что я покинул, примешивалась ложка дегтя. А пока мой спутник расплачивался, я, не желая дать повод сказать, что преисподняя полна неблагодарных, напоил его ослов, а затем пригнал их обратно к кормушкам, чтобы они съели весь корм до того, как их начнут седлать. Стараясь угодить своему благодетелю, я даже поскреб ослам головы и уши. Пока я с ними возился, мои плащ, который лежал на скамье, испарился, как ртуть на огне или дым в воздухе, исчез прямо из-под рук, только я его и видел. Я заподозрил, что хозяин или погонщик шутки ради спрятали его.
Но дело запахло не шуткой, когда оба они стали божиться, что плаща у них нет и они понятия не имеют, кто мог его взять и где он. Я взглянул на ворота. Они были заперты, и никто их при мне не открывал. Кроме нас двоих с погонщиком да хозяина, во дворе никого не было. Я решил, что, наверно, сам куда-то засунул плащ и просто не припомню куда. Принялся я искать его по всему дому и, пройдя через зал и кухню, вышел на задний двор, где увидел большую лужу свежей крови и рядом шкуру лошака, с еще не отрезанными ножками, парой длинных ушей и передней частью морды. Тут же валялся череп, не хватало только языка и мозгов.
Подозрения мои подтвердились. Мигом позвал я своего спутника и, показывая на остатки от нашего ужина и завтрака, сказал:
— Ну, что ты теперь думаешь о тех, кто питается дома медовыми пряниками и свежими яичками? Не эту ли телятину ты расхваливал так громогласно? Вот он каков, твой хлебосол! Что ты теперь скажешь об ужине и завтраке, которыми он нас попотчевал? Да, славно обошелся с нами плут. Это он-то не продает кота за кролика, а козла за барана, глядит людям прямо в глаза! А еще проклинал хозяйку харчевни за ее мошенничества!
Погонщик был так ошеломлен этим зрелищем, что лишь понурил голову и молча пошел собираться в путь. От огорчения он за весь день не вымолвил ни слова до самого нашего расставанья. А распрощаться нам пришлось с неприятностями, как вы увидите дальше.
Пропажа плаща была для меня не шуткой, как поймет всякий, с кем случалось нечто подобное. А все же я почти обрадовался своей беде, ибо благодаря ей прекратились эти дурацкие взрывы хохота, от которых мне становилось тошно, и погонщик перестал донимать меня своими насмешками. Поэтому я немного осмелел, убеждая себя, что клятвы хозяина, будто он не брал плаща, — вздор. Велико могущество разума: даже слабым он придает силу и отвагу. Я стал настойчиво требовать у хозяина свой плащ, а он только шуточками отделывался. Наконец я вышел из себя и пригрозил ему судом, но пока еще и пальцем его не тронул и даже не заикнулся о том, что приметил. Видя, как я молод, беззащитен и беден, хозяин распетушился, стал кричать, что высечет меня, и осыпать всякой бранью, как то свойственно трусам. Но даже кроткий агнец впадает в ярость, когда его оскорбляют; слово за слово, мы разгорячились, и я, как ни был слаб и юн, отбил от скамьи полкирпича и швырнул в хозяина; если бы тот не спрятался за столб и удар мой настиг его, я был бы отомщен. Но плуту удалось увернуться и забежать в дом, откуда он тотчас же вышел с обнаженной шпагой в руке.
Полюбуйтесь на этого зверя, которому уже мало его огромных страшных лап, чтобы совладать с моими слабыми, детскими ручонками! Он уже забыл об угрозе высечь меня и теперь собирается напасть с оружием — на меня, глупого, безоружного птенца. Хозяин стал наступать, но я, напуганный всем происшедшим, успел запастись двумя булыжниками, которые выковырял па мощеном дворе. Заметив, что в обеих руках у меня по камню, хозяин остановился. Крики и шум на постоялом дворе всполошили народ во всем околотке. Сбежались соседи, за ними альгвасилы, писцы и целая толпа всякого народа.
В селении было два алькальда[82], и оба явились на место происшествия. Каждый хотел забрать это дело в свои руки. Писцы, заботясь о своей выгоде, уверяли каждого из них, что дело надлежит расследовать именно ему, чем довели обоих до неистовства. Спор о том, кому достанется разбор дела, перешел в стычку не менее ожесточенную и шумную, нежели прежняя. Обе стороны извлекали из могил предков, честили матерей, не щадили и жен, перечисляя все их грешки. Вероятно, они говорили правду. Но ни один не слушал другого, да и все мы друг друга не слушали.
Явилось несколько рехидоров и уважаемых жителей селения; они кое-как утихомирили спорщиков, а затем взялись за меня, ибо где тонко, там и рвется. Конечно, всегда виноват чужак, бедняк, обездоленный человек без крова, поддержки и защиты. Стали допытываться, из-за чего, переполох, и, отведя меня в сторону, учинили допрос; я рассказал все как на духу. Потом, чтобы не услышали стоявшие во дворе люди, я попросил алькальдов отойти со мной подальше и тихонько сообщил им про лошака.
Алькальды сперва собирались опросить свидетелей, но, решив, что времени у них на все хватит, принялись писать бумагу, чтобы задержать хозяина, а тот, не подозревая, за какие грехи на него насели, и думая, что все дело в плаще, пытался отвертеться шуточками, — ведь никто не мог подтвердить, что у меня действительно был плащ, и подкрепить слова погонщика, уверявшего, что я приехал в плаще.
Но увидев, что во двор выносят одно за другим куски маринованного мяса, шкуру и прочие части лошака, хозяин обмер; он так перетрусил, что при допросе, учиненном тут же, во дворе, куда снесли все эти улики, сразу во всем сознался и покаялся, не смея что-либо отрицать или утаить. Поистине верно, что люди подлые, ведущие жизнь бесчестную, всегда малодушны и трусливы, как я уже раньше говорил. Хозяина не пытали, ему даже не пригрозили пыткой, а он уже повинился и в том, о чем его не спрашивали, — рассказал о своих воровских проделках и плутнях, содеянных им здесь, на постоялом дворе, а также в бытность скототорговцем, когда он грабил на большой дороге, чем и накопил денег для своего заведения.
Я слушал это, навострив уши, все ждал, не всплывет ли на свет божий и мой плащ, но хозяин был так зол на меня, что о плаще не обмолвился ни единым словом. Уж я старался и так и этак, чтобы заставить его проговориться, да все было зря.
Нашим показаниям — моим и погонщика — поверили, хоть были мы люди пришлые. Касательно же того, следует ли и меня заточить в тюрьму за драку и, как говорится, забрать и битого и небитого, мнения разошлись. Писцам хотелось упечь меня за решетку, и они на этом настаивали. Но один из алькальдов заявил, что я прав и никакой вины на мне нет. Да и что, мол, с меня спрашивать, когда я гол как сокол и даже плаща лишился. Итак, меня решили отпустить, а в тюрьму повели хозяина.
Мы с погонщиком маленько пообчистились и отправились в путь. Подъехали к тому месту, где нас ждали каноники, и те уселись верхом. Я рассказал им о происшествии, они весьма были удивлены и посочувствовали моей беде, но поправить ее ничем не могли и препоручили меня господу.
