Но что с того, что писцов отделали на все корки? Они сумеют постоять за себя и оправдаться, — ведь железо и то можно позолотить. Они скажут вам, что их жалованье установлено в незапамятные времена, что пропитание с каждым днем дорожает, а налоги и пошлины растут, что должность писца досталась им недаром, а потому они вправе получать доход с затраченных денег и возмещение за хлопоты.
Видимо, так было во все времена, ибо еще Аристотель сказал, что продажа должностей — величайшее зло для государства[29]. Также и спартанец Алкамен[30] на вопрос, как достичь благоденствия в стране, ответил, что для этого правителю следует пренебречь собственной выгодой. Но если о судье, кому должность даруется безвозмездно в надежде, что он будет судить по-божески — почему судей и именуют земными богами, — если о судье скажут, что он торгует правосудием, оставляя зло безнаказанным, а добро невознагражденным, или что он готов оправдать любого преступника, я буду это отрицать и докажу свою правоту.
Ну кто поверит, что в мире найдется судья столь недостойный, развращенный или бесстыдный, — иначе и не скажешь, — чтобы он нарушил закон и судейский жезл его согнулся под тяжестью золота? Правда, ходят слухи, будто должности эти добываются путями обходными, тайными или попросту бесчестными и будто, усевшись в судейское кресло, судья, дабы возместить свой расход за чужой счет, уподобляется спруту. Все поры, все суставчики его тела превращаются в пасти и когти: когти хватают, а пасти заглатывают все, что ни попадется, — пшеницу, ячмень, вино, оливковое масло, окорока, сукна, полотна, шелка, драгоценности и деньги. Ковры роскошные и пряности восточные, тонкие покрывала и грубые попоны, движимое и недвижимое — все они загребают, и отсечь их алчные щупальцы может лишь коса костлявой, ибо, ступив на стезю порока, люди эти уже навсегда испорчены и берут взятки как законную дань, менее всего заботясь о правосудии. Они покрывают воров, так как те уделяют им львиную долю добычи; купец-толстосум и жалкий разносчик равно покупают их милость, лезут из кожи, забывая страх божий; расплачиваясь деньгами или совестью, всякий обзаводится земным ангелом-хранителем ради неуемных потребностей плоти, отрекаясь от небесного ангела-хранителя, дарованного богом ради насущных потребностей души.
Допускаю, что такое бывает иногда, но из-за этого нельзя подозревать в нечестности всех судей; напротив, низкий, порочный судья, доведенный алчностью до подобного непотребства, встречается на тысячу один, и горшего зла и несчастия нечего ему и желать — кара его в нем самом, ибо все указывают на него пальцами. Люди на него ропщут, ангелы от него отвернулись, все его клянут и тайно и открыто. Но из-за одного нечестивого судьи да не пострадают все остальные, и если кто-то жалуется на неправый суд, вспомним, что тяжба есть спор, где у каждой стороны своя цель, а посему не может того быть, чтобы один приговор удовлетворил обе стороны. Всегда кто-нибудь да останется недоволен, прав он или не прав. Но ты, читатель, заметь себе, что для хождения по судам надобны усердие и сноровка; ежели у тебя их нет, вини одного себя. Не сумев постоять за свое право, не дивись, коль окажешься неправым и судья откажет тебе в законном иске: судьи часто несправедливы к тому, на чьей стороне правда, лишь по той причине, что человек этот не сумел доказать свою правоту, меж тем как противник, худо ли, хорошо ли, отстоял себя; иногда же причина — в небрежности тяжущегося или в том, что у него нет денег и связей, чтобы одолеть влиятельного противника. Потому и неразумно обвинять судей, а тем паче судей в верховных трибуналах, где их много и куда избирают лучших из лучших, так что, ежели одного из них собьет с пути какая-либо страсть, прочие судьи, этой страсти не подверженные, не дадут ему воли.
Вспоминается мне, как один крестьянин из Гранады взялся по поручению общины вести тяжбу против их сеньора; он полагал, что выиграть дело будет не трудней, чем какую-нибудь тяжбу с их алькальдом Педро Креспо[31], и что ему удастся склонить судей на свою сторону. Придя на Новую площадь, крестьянин стал разглядывать портал Канцелярии[32] — здания в своем роде знаменитейшего во всей Испании и в наши времена не имеющего равных среди других ему подобных — и увидел, что по обеим сторонам королевского герба, венчающего портал, помещены изображения Правосудия и Могущества. Когда же другой крестьянин, его земляк, спросил, чего он тут зазевался и почему не идет в Канцелярию хлопотать о своем деле, он отвечал: «Стою вот и думаю, что эти две персоны поставлены здесь не про нашу честь, и охота мне вернуться восвояси; правосудие в этом доме помещено так высоко, что спуститься вниз ему никак невозможно, да и мне до него не дотянуться».
Поэтому я и говорю: удивляться тут нечему; напротив, было бы чудом, если бы добился справедливости человек, который не умеет и не может защитить свое право. А мой отец не только был не виновен, но и дело повел толково, — вот его и оправдали. Во время следствия он искусно обелил себя и уличил свидетелей в пристрастии, доказав, что их обвинения — пустые догадки и досужие домыслы.
Вот-вот! Я опять слышу голос клеветника, что-де об отце, кроме того, поговаривали, будто он завивался, красился и всякое другое, о чем умолчу; что денег он не жалел, не скупился на подарки и что в судах за него хлопотали женщины. Ох, все это мне как нож острый! Будь ты проклят, злопыхатель! До чего же ты назойлив и несносен! Но на сей раз можешь радоваться — больше я не стану отвечать на твои придирки: чтобы опровергнуть все твои хитросплетения, и вечности не хватит. Итак, я не утверждаю, что ты несешь вздор и что речи твои не подтвердятся, когда обнаружится вся истина. Разумеется, стыд и срам, если в судах царят такие порядки, но что поделаешь! Избави нас бог от судьи-самодура, от писца-недруга и ото всех судейских хапуг.
Но если тебе любо идти на поводу у черни, покоряясь ее суду и голосу, в коих нет ни силы, ни истины, как нет их в ней самой, ты все же подумай: разве сказанного тобой достаточно, чтобы не колеблясь обвинить моего отца? И если, по мнению некоторых врачей, такие порядки надо считать недугом, то кто вправе сказать, что болен был один лишь мой отец? Что ж до обычая завиваться и прочего непотребства, я отнюдь этого не одобряю, равно как и тех людей в Испании, которые терпят подобное бесстыдство; тем паче не похвалю я самих этих бесстыдников.
Скажу тебе, каким я помню своего отца. Лицо у него было белое, румяное, волосы светлые, вьющиеся и большие голубые глаза. Хохолок и косицы на висках так и вились колечками. Если все это природное, от бога, неужто должен был он вымазать себе лицо сажей, чтобы зря пропадало такое добро? Но если, как ты говоришь, он применял притирания и мази, если его зубы и руки, которыми все восхищались, были так белы благодаря всяческим порошкам, снадобьям, пахучему мылу и прочей дряни, — я первый призна́ю, что ты прав, и стану заклятым врагом собственного отца и всех, кто занимается такими делами. Это — женоподобные неженки, все их осуждают и подозревают во всяких низостях, ибо они намазаны и расфуфырены, словно женщины, которые румянами и белилами тщатся восполнить недостаток красоты, нанося ущерб и здоровью и кошельку. Достойно сожаления, что не только дурнушки, но и весьма красивые женщины пользуются такими средствами и, надеясь стать краше, начинают мазаться еще с утра, лежа в постели, а кончают только в полдень, когда стол уже накрыт к обеду. Потому я и скажу: хозяйке румяна да уборы — дому нужда и горе. Но если это предосудительно для женщин, то что же сказать о мужчинах?
О, мерзость неописуемая, о, позор неслыханный! Читатель, ты не сможешь упрекнуть меня в том, что я ослеплен любовью к отцу и обольщен приверженностью к отечеству. Нет, я не погрешу против разума и истины. Но для всякого зла можно найти извинения; и если мой отец и был не без греха, я расскажу тебе к слову об одном удивительном случае, который произошел в те времена. Да принесет мой рассказ тебе пользу, а мне утешение, — на миру и смерть красна.
