— Друг мой, — сказала Сара, — я должна сообщить вам нечто неприятное.

Эдокс нервно замигал. Такой оборот дела совершенно сбивал его с толку. Он знал, до чего она изворотлива, как она умеет прикинуться искренней, сколько в ней женской хитрости, скрытой за ее видимым простодушием, и заподозрил, что она готовит ему какую-то ловушку. Он опять отвернулся; у него не хватило сил взглянуть еще раз на ее мертвенно-холодное лицо с совершенно сухими глазами, с неподвижными линиями рта, которые как будто застыли, скрывая тайну.

— Да, — продолжала баронесса, — сегодня ночью произошло нечто такое, после чего нам нельзя жить так, как мы жили.

Он взял со стола бумаги и стал их просматривать, стараясь отнестись ко всему равнодушно. Однако вступление это было настолько серьезно, что ему пришлось оставить свое занятие. Он приподнял брови, привскочил, но почувствовал, что она пристально на него смотрит, и стал опять избегать ее взгляда.

— Что такое? Что случилось, дорогая?

— Сегодня ночью кто-то забрался в спальню Даниэль… Я стучалась, грозила, что позову прислугу… Наконец мне открыли… В ту минуту, когда я кинулась к ее кровати, находившийся в комнате мужчина успел скрыться.

Она говорила неторопливо, ровным, хотя и несколько повышенным голосом. Эдокс замер на месте. Он думал: «Что же, посмотрим, как она перейдет к тому, что этим мужчиной был я…» Он стал искать слова для ответа, притворился удивленным и даже пожал плечами:

— Не может этого быть. Вам это, верно, просто приснилось.

— Да, была минута, когда я действительно верила, что это так, до того все казалось чудовищным. Но Даниэль постаралась открыть мне на все глаза. Нет, друг мой, мне это не приснилось. Доказательств не надо: она во всем созналась сама.

При этих словах Эдокс приподнялся; он побледнел, руки у него дрожали. Потом он тут же снова упал в кресло, лишившись сил, потеряв всякое самообладание.

— Что вы говорите! Да возможно ли это? Даниэль!

«Трус! Теперь он уже не посмеет мне больше лгать!» — подумала баронесса. В эту минуту она так его презирала, что ей с трудом удавалось сдержаться. Она поняла, что сейчас ей надо говорить о чем-то другом, чтобы помочь ему выбраться из затруднительного положения, в которое он попал, чтобы тем самым спасти и себя самое — сохранить силы и довести потом начатую игру до конца.

— Но ведь вас-то это не должно особенно трогать. Оскорблена всем этим я, ее мать… А вы, кажется, куда-то уезжаете, не так ли? Я слышала, как вы говорили Жермену, что едете.

— Да, — проговорил он с трудом, — на несколько дней… Торговые договоры… Министр меня просил…

— Ну, так вот, друг мой, эти несколько дней вы подарите мне. Мне надо, чтобы вы сейчас остались со мной.

Он попробовал было возразить.

— Ах, вот как! — воскликнула Сара, упершись кулаками в бедра. — Не понимаете вы, что ли, что вам нельзя уезжать одновременно с ней?

В большом венецианском зеркале она увидела свое лицо, совершенно искаженное гневом. Зубы ее были стиснуты, она походила на фурию.

«Если бы только он сейчас на меня взглянул, он увидел бы, что я безобразна», — подумала она. Как раз в эту минуту Эдокс, ошеломленный тем, что слышал, забылся и поднял глаза. Сара мгновенно отвернулась и овладела собою. Помолчав немного, она сказала ему тем же ровным голосом, каким она говорила, когда пришла к нему:

— Я хотела сказать вам… У Даниэль есть любовник. Она мне призналась. Я вызвала Дика… Знаете, может быть, я поторопилась, но я велела ее высечь. Он задрал ей рубашку и… Мне стыдно все это вам рассказывать… Словом, надо, чтобы она уехала; я уже распорядилась: оставаться здесь ей больше нельзя. Словом, когда вы решили уехать тем же поездом, вы понимаете, мне стало как-то не по себе.

— Все это очень странно, — сказал Эдокс, стараясь сделать вид, что не понимает ее намека, в то время как тайный смысл этих слов стал для него более чем ясен. Это и было как раз то, что его терзало.

«Она говорит как будто о ком-то другом, — думал он, — и вместе с тем все, что она говорит, относится ко мне. Если она до сих пор не знает, что именно я спрятался от нее сегодня ночью, когда она вошла в комнату Даниэль, я должен все отрицать». У него появились проблески надежды. Он почувствовал себя несколько уверенней, собрался с силами и заглянул ей в глаза:

— Ну, если Даниэль действительно сделала то, что вы говорите…

— Как! — воскликнула Сара, выпрямляясь во весь рост и устремляя на него огненный взгляд своих страшных глаз. — Вы в этом еще сомневаетесь?

Эдокс, который, вообще говоря, был человеком не робкого десятка и даже пять раз вполне достойным образом дрался на дуэли, вдруг почувствовал, что боится ее. Он опустил глаза и замолчал.

«Она все знает», — подумал он, и эта уверенность его окончательно сразила.

Баронесса неторопливыми шагами пошла в другую комнату и позвонила. Вошел Жермен, их лакей.

— Барин никуда не едет, — сказала она.

Она подставила мужу лоб для поцелуя и, улыбаясь, сказала:

— Я вам причиняю много хлопот, друг мой… Но вы должны понять, что поступить иначе я не могла.

Она направилась к двери.

— Да, вот еще что… Очень может быть, что моя дочь, — она сделала ударение на этом слове, — захочет вас видеть. Я надеюсь, что вы не способны меня оскорбить и не позволите себе принимать ее теперь, когда я выгоняю ее из дома.

Вернувшись к себе в комнату, Сара кинулась на кровать, впилась зубами в простыню и зарыдала.

«Все кончено… Мой крестный путь завершен… Теперь я могу снова быть с ним как прежде».

В это время Эдокс собирался с мыслями, стараясь подвести какой-то итог всему, что случилось.

«Как, однако, все запуталось… И эта дурочка Даниэль во всем призналась!.. Впрочем, все равно Сара ведет себя просто удивительно. У нее необычайно искусная тактика… Она, как никто, разыграла роль жены, которая ничего не знает и знать не хочет… И если после всего, что было, мы еще сможем жить вместе, то этим я буду обязан ей одной».

Только теперь он сообразил, какому жестокому унижению была подвергнута м-ль Орландер, которую отдали в руки кучера. Его охватило какое-то странное чувство законного, но вместе с тем лицемерного негодования. Сара показалась ему омерзительной. И это называется мать! Какая низость!

Жермен тихонько приотворил дверь. Он посмотрел, не здесь ли баронесса, и, убедившись, что она ушла, с подчеркнутою осторожностью положил на стол пачку газет. Потом он шепнул:

— Вот газеты, которые барышня просила вам передать… И здесь еще вам письмо от барышни.

Эдокс распечатал пакет и нашел письмо.

— Хорошо, — сказал он и отпустил лакея.

«Разумеется, кучер всем уже все рассказал, — подумал он, — теперь весь дом об этом знает. Поэтому Жермен и пришел и говорил со мной таким таинственным тоном. Да, все сложилось так, что бедняжке необходимо уехать».

Он прочел письмо:

«Да, конечно, я сделал глупость, — подумал Эдокс, прочтя письмо. — Эта девчонка оказалась гораздо решительнее, чем я предполагал. Она меня обвела вокруг пальца, а в моем возрасте это непростительно!»

Два месяца спустя Даниэль выдали замуж. Маленький Мозенгейм оказался счастливцем, сорвавшим эту пышную розу, первое благоухание которой досталось другому. Эдокс, который еще задолго до этого задумал совершить путешествие на восток, хотел было уехать возможно скорее, чтобы не присутствовать на свадьбе. Но жена не дала ему увильнуть от обязанностей, которые на него накладывало его положение отчима невесты. Она потребовала, чтобы он заменил в этот день Даниэль отца и сам передал ее в руки мужа.

Сколько убийственной иронии было в этой комедии брака! Ни у кого не возникало сомнений в девственности невесты, и правду знали только сама Даниэль, ее мать и ее злосчастный любовник, которому приходилось теперь со всем лицемерием играть роль отца. Это было последней местью Сары. Она приложила все старания, чтобы расстроить планы Эдокса, и придумала столь веские возражения против его поездки, что он был вынужден задержаться и принять участие в нелепой и унизительной для него церемонии. Все это время баронесса делала поистине героические усилия, чтобы ничем не показать, что знает о преступной связи Эдокса с ее дочерью. После роковой ночи, когда все открылось, ночи, вместе с которой пришли тревога и ярость, она поняла, что вовсе не расчет, а сама сила ее неистовой и обманутой страсти делают ее способной на эти героические усилия, на эту двойную жизнь и что каким-то чудом ей удается верить мужу так же, как и прежде.