Не глядя на него, Рети описал рукою в воздухе круг, как бы обнимая всю эту живопись, вызвавшую столько нападок.

— Да, вот оно, новое течение… И волна эта завтра смоет то захиревшее искусство, перед которым млеете вы все, старые сморчки и филистеры… Как я вас раскусил! И в политике и в литературе вы поднимаете лай вокруг всего, что молодо, что мужественно, вокруг каждого нового дерзновения, каждого усилия свернуть с протоптанной колеи… Доктринеры! Доктринеры! Крохоборы несчастные! Но что там говорить, завтра от вас не останется и следа… Настанет черед тех, кто провозгласит новые истины, кого вы не хотите слушать.

В это время поток людей разделил их. Жан-Элуа, весь раскрасневшись, многозначительно коснулся пальцами лба.

— Полноте, он отлично соображает, что говорит! — воскликнул Эдокс, смеясь. — Хуже всего, что у него это — строго продуманная система.

Они снова подошли к картинам. Хотя они и находили их отвратительными, противиться их притягательной силе они не могли. После ухода Рети они еще больше рассвирепели. Они проходили мимо пейзажей, которые точно воспроизводили природу, давая живое ощущение простора, свежести от разлитого повсюду света. Но как раз эта-то непривычная непосредственность в передаче освещения и оскорбляла Жана-Элуа и Пьебефа. В их глазах это было карикатурою на природу.

В нескольких шагах от них Даниэль остановилась перед злой аллегорией: высокая молодая девушка, совершенно голая, в черных чулках, вела на поводу борова. Тайный смысл этой картины, этого обнаженного тела, написанного с удивительной правдивостью, этой жестокой усмешки, искривившей, губы девушки, заключался в утверждении откровенного владычества женщины и крайней степени падения мужчины, который превратился в скотину. Среди зрителей были и такие, которые впивались глазами в обнаженное женское тело, но тем не менее осуждали художника за непристойность замысла, прикрытого сатирой. Дамы, стоявшие поодаль и с виду равнодушные, старались, однако, хорошенько разглядеть изгибы живота, заслоненные от их взглядов стоявшими перед картиной мужчинами.

— Уведи ее сейчас же отсюда, — сказал Жан-Элуа Эдоксу, указав ему на Даниэль. — Нехорошо, чтобы молодая девушка смотрела на такое непотребство.

Эдокс только покачал головой, подошел к Даниэль и, наклонившись, шепнул ей на ухо:

— Ну как, вам это понятно?

Она вдруг ощутила напряжение во всех чертах его лица, увидела его сдвинутые брови, тяжелый, потемневший взгляд, уловила легкое дрожание его раздутых ноздрей. Тогда она, в свою очередь, устремила на него большие спокойные глаза, полная решимости, но ничего не ответила на его вопрос. На какое-то мгновение взгляды их встретились, и каждый увидел в другом невысказанное желание, глубокое влечение, говорить о котором они не могли.

Вдруг она расхохоталась и презрительно бросила:

— Shocking![13]

Он взял ее под руку и тихим голосом, скандируя слова и впиваясь в нее своим острым взглядом, взглядом фавна, завидевшего в листве розовое тело нимфы, спросил:

— Miss, will you ride with me to morrow?[14]

— I will.[15]

Она хлопнула его по пальцам каталогом, который был у нее в руках: они еще раз взглянули друг на друга; потом она повернулась и ушла. Увидев, что Жан-Элуа остановился, Эдокс подошел к нему и сказал с иронией, смысла которой банкир не понял:

— Даниэль держится того же самого мнения, что и мы.

Девушку остановили дочери Акара-старшего. Вслед за ними появился и сам Акар; он поздоровался с Пьебефом и Жаном-Элуа. Он тоже не скрывал своего негодования и, поводя огромным носом, во всеуслышание заявлял, что жалеет о том, что привез сюда дочерей. Эдоксу шутки ради хотелось пройти с ними еще раз по залу, но пора уже было ехать в палату.

— Пожалуйста, не стесняйтесь, — сказал Акар. — Только оставьте нам барышню… Мы приехали в ландо. Позвольте нам отвезти ее домой.

Даниэль согласилась, хотя она терпеть не могла дочерей Акара, находя, что они вульгарны и плохо одеваются. Эдокс направился к выходу. На лестничной площадке его догнал Пьебеф. Улыбаясь, он процедил сквозь зубы:

— Ну, дело сделано… Эпидемия началась. Теперь я не сомневаюсь, что экспроприация состоится… Мрут по десятку в день.

— Вот как!

— Да. Замечательная штука, дорогой. Скажи только, могу я на тебя рассчитывать, если будут какие-нибудь осложнения?

Эдокс обещал ему свою помощь. Он только поставил одно условие: пусть Пьебефы купят еще столько же акций их общества.

— Согласен, — сказал Пьебеф. — Беру пятьсот сразу.

Эпидемия, которую столько времени ждали, наконец разразилась, и планы Пьебефов стали осуществляться. Словно разбойники, залегшие в своем логове, они подстерегали добычу. Теперь они увидели, что надежды их сбываются. Отвратительная клоака, возникшая на месте старого кладбища, где все до сих пор еще гнило и разлагалось, словно извергало теперь из себя скопившийся там за долгие годы трупный яд, отравляя миазмами все живое. Облачное, дождливое лето, теплая сырая погода пробудили смрадные испарения этой земли и распространили заразу, заставив обитателей домов вспоминать о лежащих под полом мертвецах, тела которых еще окончательно не истлели. По всему кварталу разносился тиф, беспощадно опустошая дома, прорубая темные просеки в этом выросшем на перегное, густом лесу, в этой страшной чаще человеческих тел. Каждое утро вереница санитаров уносила в лазарет людей с почерневшими лицами, каждое утро похоронные дроги торопливо увозили заколоченные гробы к безвестным могилам. Муниципалитет, пробудившись от спячки, постановил в целях охраны общественного здоровья немедленно уничтожить эту клоаку, возместив владельцам зданий их стоимость. Декрет этот вызвал огромную радость в семье Пьебефов.

— Наше счастье было бы еще полнее, если бы у нас был ребенок, который мог бы воспользоваться всем этим богатством, — сказал Пьебеф-младший жене. И в порыве нежности и щемящей тоски, которую вызывала в нем их бездетность, он крепко поцеловал ее, как бы скрепляя этим поцелуем свое обещание:

— Провалиться мне на этом месте, но ребенок у тебя будет! Клянусь тебе.

До сих пор они еще лицемерили, стараясь делать вид, что соболезнуют страдальцам.

Едва только началась эпидемия, как Пьебеф-старший, предчувствуя, что она повлечет за собой огромную смертность, вошел в соглашение с похоронным бюро, которое взялось поставлять ему гробы сотнями по сходной цене. Таким образом, он порядочно нажился и на этом заказе, приобретая по дешевке деревянные ящики, в которых предстояло истлевать мертвецам. Расчетливость Пьебефа-старшего дошла до того, что он даже потребовал, чтобы излишек гробов бюро с него списало.

Однако от всех их благотворительных намерений не осталось и следа, когда наступило время решать вопрос о размерах компенсации. Пьебефы испугались, что могут на этом деле что-то потерять, и хищнические инстинкты собственников распоясались со всею силой. Они стали спорить о сумме, настаивать на своих правах и в конце концов путем интриг добились самой высокой цифры, которая составила целое состояние. В дело вмешались также Акары и Рабаттю. Этим отъявленным мошенникам удалось еще раз обмануть муниципалитет. Но неожиданно пришло возмездие, и попранные человеческие законы начали мстить за себя. У Рабаттю, который был инициатором этой чудовищной затеи, умер сын. Мальчик погиб от тифа — от той самой эпидемии, результаты которой должны были принести его отцу новые миллионы. Но Рабаттю даже и теперь, когда он носил траур по сыну, продолжал оставаться душою триумвирата. Он настолько очерствел, что ему и в голову не приходило, что его собственный ребенок не случайно умер от той самой болезни, распространению которой он всеми силами способствовал. Может быть, впрочем, он был настолько уже низок, что в его глазах полученная им огромная прибыль сторицей вознаграждала его за смерть сына.