Помимо этого, все без исключения газеты извещали о постройке новых поселков, соединенных между собою сетью дорог и обеспеченных образцовыми фермами, конскими заводами, приютами для престарелых, школами. Школы эти играли немалую роль в политике, которую проводила правящая партия. Надо было просветить людей, научить их мыслить, оздоровить общественное сознание и т. д. Впоследствии же разобщенные ныне поселки должны были соединиться в одно, образовать плотно населенные центры и, может быть, даже превратиться в предместья города.

Поднятая вокруг этой затеи шумиха представляла колонизацию как дело жизнеспособное и даже в некоторой степени патриотическое.

Жан-Элуа во всем этом видел только выгоду, которую принесет выпуск акций. Хитрый, ловкий, осторожный, умудрившийся ничем не запятнать свое имя, он, прежде чем принять какое-либо решение, обдумывал и досконально обсуждал все за и против.

Его скаредная, может быть, даже несколько мелочная натура, привыкшая обстоятельно вникать во все детали, не знала буйного порыва ветра, который, надувая паруса, кидает по морю корабли финансистов, заставляя людей темпераментных ежечасно рисковать своим богатством. Предприятие свое он действительно оснастил, как оснащают корабль, перед тем как пускаться в плавание, — узел за узлом, винт за винтом. А потом, доверив его воле волн, он уже только следил за ласкавшим глаз качанием мачт и за морскою зыбью, от которой теперь целиком зависела его удача. Если бы он слушался только своих чувств, он, пожалуй, никогда бы ничего не достиг и без конца топтался на месте. Для того чтобы он уразумел истинное политическое значение затеянного им дела, понадобилась помощь его брата-адвоката, Жана-Оноре, которому хотелось сделать своего сына Эдокса депутатом. Эдокс же, приобретший влиятельные связи своей женитьбой на баронессе Орландер, вдове старого еврея-банкира, со своей стороны, стал хлопотать перед министром Сикстом, добиваясь, чтобы он поддержал это начинание.

В той решимости, с которой Жан-Элуа продумал и осуществил этот проект, сказались черты первых Рассанфоссов, отдавших себя глубинам «Горемычной» и живших только шаткой надеждой. Он возглавил показной административный совет, украшением которого стали крупные финансисты, известные предприниматели, прославленные инженеры. Эта неблагодарная почва, которая доводила несчастных поселенцев до полного изнеможения, эта голодная, опустошенная земля как будто пробудила в нем. то самое упорство воина, которое было у его неистового предка, сражавшегося в глубинах зловещей шахты. И тут и там нужна была твердая воля, чтобы справиться с врагом, с упрямой, косной землей, с не идущей ни на какие уступки природой.

Но с течением времени изменилась и сама вера. На смену дикой вере варвара-героя, упований в чудеса, нерушимой надежды на милость провидения пришли холодные и точные расчеты, властные требования выгоды, головокружительное тщеславие. В то время как первые Рассанфоссы, прокладывая пути, не щадили своего благополучия и платили за все жизнью, потомкам их выпало на долю только умножать богатства, добытые потом и кровью предков. Господь, светивший истым христианам в кромешной тьме, остался неведомым для сердец, утративших блаженную простоту.

Колонизация стала играть на руку разного рода пройдохам и пустозвонам. Дело это, дискредитированное окружавшим его со всех сторон обманом, начало служить интересам определенной партии и биржевой игре и превратилось в какую-то темную, подозрительную аферу. Это было находкой для мошенников из числа ученых доктринеров, для негодяев, облеченных доверием общества, для всей огромной озверелой толпы, которая вместе с консервативной партией устремилась в погоню за новыми должностями и новыми доходами. Жан-Элуа, выросший в религиозной семье, а потом, в силу какой-то лености ума, ставший скептиком и вольтерьянцем, неожиданно превратился в сторонника правительства.

Ему показалось, что пришедшее к власти после периодов господства реакции министерство Сикста, буржуазное, капиталистическое, отмеченное чертами сухого рационализма, полностью соответствует его политическим идеалам.

Но в новом режиме больше всего по душе ему пришлись неприкрытое презрение к плебсу, из которого вышли все эти буржуа, панический ужас перед надвигающимся социализмом и то тупое упорство, с которым этот режим стремился подавить все посягательства пролетариата на незыблемые устои собственности. Для него, отпрыска безликих и безымянных людей, потомка запыленных, зарывшихся в землю углекопов, все это казалось надежнейшею гарантией благополучия.

То же самое происходило и со всеми Рассанфоссами: воспоминание об их прошлом свято чтилось в первом поколении, представительницей которого была благочестивая Барбара, дочь народа и жена такого же, как она сама, простолюдина. А потом эти воспоминания постепенно начинали стираться. Благоговейное почитание отца их рода, того царственного предка, которому поклонялся Жан-Кретьен V, уступило теперь место забвению. И только одна старуха бабка говорила о нем как о короле Барбароссе, который жил вечно и продолжал царить над обителью мертвых, восседая на своем мраморном троне. Но разве он не должен был воскресать каждый раз в своих потомках? Разве он не был стволом, а они — ветвями, которые должны были расти в веках? Культ предков кончился со смертью Жана-Кретьена V, который и сам освободился уже от наследственных повинностей, как только, сделавшись хозяином огромных угольных копей, он начал подниматься все выше и выше.

Жан-Элуа, сумев ловким маневром возглавить банк и приобрести расположение правительства, стал полноправным главою семьи. Заселение этих земель заинтересовало Жана-Оноре и Кадрана, они скупили часть акций. Что же касается Барбары, то едва только она узнала политическую подоплеку Колонизации — предприятия, занимаясь которым, люди теряли совесть, — она написала ему:

После всех трудностей, которые потребовалось преодолеть, чтобы пустить дело в ход, Жан-Элуа стал гордиться тем, что сумел окончательно утвердить владычество Рассанфоссов.

В течение двух недель он усердно трудился, приходил первым в контору, посылал телеграммы, составлял письма, вскрывал почту, проверял огромные счета, над которыми приходилось подолгу биться его служащим. Радостное возбуждение, которое он умел скрывать в их присутствии, прорывалось только вечерами, когда он приходил домой, чтобы отдохнуть, и оставался с глазу на глаз с женой.

Он дважды был женат, и обе женитьбы его, между которыми прошло не слишком много времени, свидетельствовали о точном расчете этого прирожденного дельца. Женившись сначала на одной, а потом на другой дочери крупного фабриканта крахмала Пирсона, он сосредоточил в своих руках все капиталы этой богатой фирмы.

В их грузном, роскошно отделанном особняке на улице Луа весь второй этаж был отведен сыновьям — Арнольду и Ренье, и дочерям — Гислене и Симоне.

Имена, которыми Рассанфоссы нарекали своих детей, изменялись с изменением общественного положения отцов. На место грубых, простонародных имен, дававшихся в память древних героев, в календарях нашлись имена утонченные и гораздо более благозвучные.

После всех неудач, раз и навсегда преградивших ему путь к дипломатической карьере, Арнольд начал вести праздную жизнь, развлекаясь охотой, объездкой лошадей и столярным ремеслом. Крупный, толстый, коренастый, и фигурой и лицом похожий на гориллу, пристрастившийся к ничегонеделанью, он телосложением, необузданной силой и страстью к физическому труду напоминал своего деда Жана-Кретьена, дородного силача, который, спустившись в недра «Горемычной», свободно справлялся там один с работою троих углекопов. В светском обществе Арнольду всегда становилось не по себе; в опере он обыкновенно засыпал; ему бывало тесно во фраке, который трещал по всем швам на его широких плечах. Он любил на целые месяцы уезжать в принадлежавшее Рассанфоссам поместье Ампуаньи, где никого не видел, кроме своих садовников, двоих егерей и конюха, который ухаживал за его лошадьми, где пищей ему служила только убитая на охоте дичь и печеный в золе картофель и где он проводил время, строгая доски и делая ежедневно по восемь лье верхом.