Наконец врач разрешил ей выходить, и вместе с внучкой она поехала на строительство. К несчастью, дожди мешали каменщикам закончить кладку и только кое-где внутри зданий шли работы. В течение двух часов Барбара н Лоранс месили ногами вязкую глину, пробирались сквозь целые озера извести, размытой ливнем. На следующий день долго шел град, потом выпал снег. Строительство сразу же приостановилось — во время снегопада работать было нельзя. Старуха, однако, по-прежнему только о нем и говорила, постоянно носила его в своем сердце, и воображение ее рисовало ей три уже построенных здания. Лоранс видела, как она движением руки как бы воздвигала в воздухе высокие стены.

По утрам Барбара стала ходить в церковь. С первыми ударами колокола, натянув поверх башмаков тряпичные туфли, надев свою ватную накидку и не обращая внимания на ветер, она шла, чтобы молиться там вместе с бедными. Лоранс несла маленькую жаровню, в которую Лисбет накладывала углей. Бабушка и внучка приходили в сырую, холодную церковь, где была еще ночь, где мирно потрескивали свечи и где, еле заметные возле едва тронутых брезжущим рассветом темных колонн, стояли коленопреклоненные женщины. Барбара раздувала угли и ставила жаровню к ногам.

Она сама вела свои дела, и два раза в неделю, по вторникам и четвергам, маленькая приемная в нижнем этаже ее дома наполнялась народом. Это была скромно обставленная комната, с соломенными стульями, ç небольшим шкафом, где хранились документы и конторские книги, и старым ореховым бюро у окна. Она открывала крышку бюро и, надев очки в увесистой медной оправе, садилась писать расписки или просматривать расчетные книги. Это было единственное время, когда пустынный дом оживал, когда слышались звонки у входных дверей и тяжелые шаги по коридору, когда там появлялись служащие, съемщики, подрядчики и разные добрые души, просившие ее оказать помощь нуждающимся. Дом, в течение всей недели походивший на монастырь, в эти дни напоминал контору какого-то большого предприятия.

Вечером Лисбет топила в столовой камин и зажигала карсельскую лампу.[10] Потом Барбара стучала щипцами по заслонке три раза. Это был условный знак: она вызывала семью Раше, жившую за стеной. Через четверть часа супруги приходили. На огромной лысой голове адвоката красовалась маленькая бархатная шапочка, которую он никогда не снимал. Он был тощ, весь вытянут, как чертополох; лицо у него было желтоватое, цвета прогоркшего сала. Он пребывал в состоянии какого-то вечного беспокойства, ему всегда бывало не по себе: чересчур короткие брюки стягивали ему икры, сюртук на нем был необыкновенно широк, болтавшиеся фалды доходили до самых колен. Г-жа Раше, карлица с острыми чертами лица, желтая, как айва, и приторно-слащавая, вечно боялась простуды и для того, чтобы перейти из двери в дверь, напяливала на себя мужнее пальто, которое было так изношено, что просматривалось на свет. Раше были большими скрягами — они даже не держали прислуги. Чуть ли не полвека тому назад Раше выиграл Жану-Элуа какое-то дело, и с той поры они подружились с Барбарой. Каждый вечер они целыми часами играли в лото по два сантима за партию, избавляя себя этим от лишней траты денег на уголь и керосин. В половине десятого они возвращались к себе и каждый раз обшаривали весь дом, от погреба до чердака, чтобы удостовериться, что к ним не залезли воры. Подозрительность эта была несчастьем всей их жизни. Они постоянно были настороже, даже днем запирались на все замки, заглядывая в окошечко с решеткой, прежде чем отворить кому-нибудь дверь; ночью же, стоило где-нибудь заскрестись мыши, как они вскакивали с постели и в страхе начинали метаться по лестницам.

Несмотря на то, что Барбара была необычайно снисходительна, она иногда не могла удержаться, чтобы немного не подтрунить над их скаредностью, которая с годами становилась все заметнее. Каждое утро, едва только начинало светать, адвокат, озираясь вокруг, открывал входную дверь и сам подметал тротуар.

— Знаете что, господин адвокат, — говорила старуха Рассанфосс, которая была не лишена чувства юмора и довольно свободно, но притом без всякого оттенка неуважения, могла иногда говорить о вещах святых, — если бы я была господом богом, я бы назначила вас помощником святого Петра по охране рая… Вы так привыкли таскать с собой все ключи, что можно было бы быть совершенно спокойным, что никто туда к вам не проберется… Вы ведь оба с женой охраняете самих себя лучше, чем любые тюремщики.

Время шло, а Лоранс и не собиралась уезжать.

— Не стесняйся, детка, — сказала ей однажды утром Барбара, — как только тебе здесь надоест, пожалуйста уезжай. Для такой молоденькой девушки, как ты, найдется кое-что поинтереснее, чем жить вдвоем со старухой.

— Нет, — ответила, смеясь, Лоранс, — у меня есть свой план. Я остаюсь.

— Ну, разумеется, только этот план, должно быть, созрел у тебя не в голове, а в сердце, моя дорогая. Ты в этом отношении совсем непохожа на твоих родных… Ах, что там говорить, для меня уже все ясно… Да, для Рассанфоссов было бы лучше, если бы господь создал их бедняками. Они не дошли бы до такой степени падения, как сейчас. Запомни: деньги господь чаще всего посылает тем, кто его прогневил. Они, как негашеная известь, сжигают все доброе, что посеяно на земле.

Супруги Жан-Оноре были, в сущности, несколько разочарованы. Они рассчитывали, что Лоранс будет оберегать огромные капиталы бабушки, которые, как им казалось, находились без достаточного присмотра. Они были убеждены, что состояние старухи стало лакомою добычей для многих и что главными браконьерами на этой охоте были духовные лица. Но Лоранс ничего им не сообщала о денежных делах, ее прямая натура не позволяла ей заниматься тайной слежкой. Она думала только об одном — о праздновании девяностолетия бабки. А так как знаменательная годовщина совпадала с днем святой Барбары, она из этого события мечтала сделать большое семейное торжество, радостный праздник, на который, чтобы почтить эту замечательную долгую жизнь, съедутся все потомки Жана-Кретьена I.

Все обещали приехать: Жан-Элуа с семьей, Кадраны, Пьебефы. Однако в последнюю минуту Пьебеф прислал письмо с извинением, извещая, что жена его приедет одна. Его задержала эпидемия, внезапно вспыхнувшая в трущобах, и он остался дожидаться, пока городские власти экспроприируют зараженные здания, что на этот раз должно было уже непременно произойти. К тому же этому трусливому скряге было страшно предстать в такую минуту перед взором проницательной, кристально честной женщины, которая сумела достойно прожить на земле чуть ли не целое столетие. Поэтому на торжество приехали только отдельные представители семьи, да и тех нелегко было собрать.

От прежнего некогда дружного семейства Рассанфоссов не осталось и следа. Противоречия, разъединившие членов этой семьи, были так велики, что даже перед лицом такого исключительного по своей торжественности события этим людям не удалось стать выше своих взаимных распрей, предвещавших распад и гибель всего их рода. Погоня за золотом, нажитым бесчестным путем и употребленным во зло человечеству, сухой эгоизм, возвеличивающий все личное в ущерб взаимной помощи друг другу, — все это, подобно червям, упорно подтачивало былое могущество Рассанфоссов.

Гислена ограничилась тем, что послала бабушке корзину цветов. Эдокс, сославшись на болезнь Сары, отправил ей с одним из своих слуг дорогие подарки. Арнольд, увлеченный охотой, застрял где-то в богатых дичью местах, так что ему не могли даже сообщить о дне торжества. У Симоны снова начались припадки, заставлявшие ее скрываться от всех, а когда она узнала, что Леон Провиньян будет присутствовать на празднике, она наотрез отказалась ехать. Но случилось так, что Леон тоже не поехал, и Сириль отправилась туда одна.

Гости прибыли ко дню святой Барбары с утренним поездом. Жан-Элуа и Кадран привезли с собой своих лакеев, которые тащили корзины цветов и букеты. Несмотря на ранний час, дом оказался полон народа. Слышен был зычный голос штейгера, читавшего адрес. Барбара слушала его стоя. На ней было праздничное платье. Она держалась прямо и только одной рукой слегка опиралась на спинку кресла. Это была депутация углекопов «Горемычной». Рабочие стояли молча, обнажив головы. Все были взволнованы.