Он отбросил ногой ботинки, которые г-жа Рассанфосс собиралась надеть как раз в ту минуту, когда с ней случился припадок, и, не глядя на нее, очень внушительным голосом и с видом человека, который неуклонно следует своей воле, сказал:

— Ну так слушай! Я все обдумал: лучше, если я поеду туда сам. Гислена ничего не понимает в хозяйстве. Может быть, я сумею ей что-нибудь посоветовать.

— Ах, какой ты добрый! Как я тебе благодарна за эту жертву! — воскликнула Аделаида.

Она так обрадовалась, что забыла о своем припадке, и схватила его за руки.

— Пожалуйста, не благодари меня. Ты же знаешь: если я что-нибудь решил, я всегда это делаю.

— Это правда, ты умеешь настоять на своем, — ответила она, улыбаясь и пряча под этим напускным смирением тайную гордость от сознания того, что сильнее-то в действительности она.

Поезд уходил около двенадцати часов дня. Жан-Элуа простился с женой. Но она добрела до лестничной площадки и, перегнувшись через перила, продолжала напутствовать его советами:

— Прошу тебя, будь с ней поласковее. Помни, что я отсюда услышу все, о чем вы будете говорить.

Сойдя с поезда в Мезьсре, Рассанфосс нанял экипаж и через час въезжал уже в широкую Каштановую аллею. Последний раз в Распелоте он был за неделю до свадьбы Гислены: он хотел тогда сам посмотреть, как идут работы по переделке замка. Этот дом с высокими коническими крышами, с резными украшениями из белого камня на фоне розоватого кирпича, с двумя крылами, выходившими на широкие терассы с балюстрадами, — все, что осталось от промотанного состояния, — был куплен им, вместе с обстановкой, за полцены у маркиза Ландероля, при посредничестве Акара-старшего, от внимания которого не ускользал ни один случай разорения, причем маркизу сразу же был вручен задаток в размере ста пятидесяти тысяч франков. Этот кокетливый замок Распелот получил свое название от фамилии финансиста, который построил его среди садов, изобилующих прудами, со множеством аллей и боскетов. Жан-Элуа кинул туда целое полчище маляров и обойщиков. Он заменил поблекшие штофные занавеси, заказал новую мебель для спален, реставрировал огромные, обитые камчатною тканью кресла, приказал очистить украшавшие столовую зеркала, запачканные жиром и лаком, переделал кухню, где при Ландероле еще были в ходу старинные таганы для варки мяса.

Приехав туда, Гислена нашла весь дом отделанным заново. На конюшне стояла пара лошадей, в каретнике — шарабан и ландо. Ее ожидали специально для нее нанятые слуги: кучер, две горничные. Из Ампуаньи был прислан садовник, который потом остался жить в замке. Вместе со своими тремя помощниками он сразу принялся приводить в порядок запущенные сады.

Жан-Элуа шел по аллее под мелким дождем, начавшимся еще в середине дня. Аллея эта вела на покатую лужайку, по обе стороны которой тянулась балюстрада, постепенно поднимавшаяся к нижней террасе замка. Проезжая дорога была ниже. Экипажи останавливались под навесом, устроенным между крылами дома. И вот, когда Жан-Элуа, хмурый и раздраженный, проходил мимо последних каштанов, его вдруг поразило барское великолепие замка — эти металлические флюгера на коньках крыш, эти лавровые и померанцевые деревья в кадках, расставленных рядами вдоль террас, симметричные сочетания фасада, окруженного густо разросшимися кедрами и платанами. Мысль о преимуществах богатства, о которых так убедительно говорила эта пышность парка и замка, льстила его самолюбию крупного буржуа, завладевшего достоянием феодалов. Настроение его стало лучше: он почувствовал, как по телу разливается приятная теплота. В конце концов он зажмет в кулак всех этих дворян, продающих с торгов родовые усадьбы, он раздавит их, как назревшие гнойники. Да, это была война между капиталом и старинными привилегиями былых владык, реванш третьего сословия, одерживавшего теперь победу над знатью. Роли переменились. Несгораемые шкафы стали стенобитными орудиями, которые без труда пробивали каменные твердыни, а сиятельные владельцы башен, потеряв свою власть, обнищали и превратились в подонки общества.

По мере того как он приближался к дому, мысли его принимали новое направление.

«Рассанфоссы растят своих незаконных детей в тех самых замках, где маркизы производили на свет наследников древнего рода, — думал он в приливе гордости, которая распространялась даже на проступок Гислены. — И больше того: самая высшая знать признает наших незаконнорожденных». Его банкирская спесь, тешась всей этой роскошью, играла теперь победный марш. Окруженный свитою самодовольных мыслей, он чувствовал себя здесь господином, полновластным хозяином всего и надменно окидывал глазами высокие башни замка, под сводами которого он позволил одному из Лавандомов разделить ложе с его дочерью.

Чтобы поскорее найти кого-нибудь из лакеев, он прошел вдоль левого крыла и обогнул фасад дома с той стороны, где находились службы. Собаки залаяли. Кучер Франц, который в это время смазывал колеса ландо, увидев Жана-Элуа, кинулся ему навстречу.

— Барыня дома?

Нет, ее не было. Сразу после завтрака она уехала в шарабане. Она сама правила своими пони и нередко возвращалась только к вечеру.

С выражением участия, которое встречается у слуг, перенимающих манеры своих господ, этот толстый, краснощекий фламандец любезно добавил:

— Барыня будет очень огорчена.

— Знаю, — оборвал его Жан-Элуа. — Что, лошади у тебя все в порядке?

Он хотел избежать малейшего намека на виконта, считая его просто ничтожеством, величиной, которой можно было совершенно пренебречь, здесь, в этом доме, где царствовать имели право только Рассанфоссы.

Засучив рукава до локтей и сняв шапку, Франц тут же повел его посмотреть на двух рыжих кобыл и на каракового коня, недавно купленного Гисленой.

— Прикажете показать его на ходу?

— Нет, спасибо, не надо. — «Но куда же все-таки провалился этот Лавандом? — спрашивал он себя, направляясь к замку. — Все равно ведь придется ему ко мне выйти».

Когда они выходили из конюшни, послышался скрип колес по песку. Рассанфосс пошел навстречу экипажу.

— Гислена, это я.

Нервным движением руки она натянула поводья так, что лошади вздыбились. Но она сейчас же их снова ослабила. Шарабан остановился перед сараем, она соскочила; лицо ее было бледно, губы сжаты.

— Что с мамой?

— Не бойся, ничего. Я не из-за этого приехал, все по-старому. Письмо твое нас встревожило. Твоей матери показалось… Впрочем, здесь не место об этом говорить.

Гислена порывисто сдернула перчатки.

— Письмо… Ах, из-за этого письма ты и приехал сюда? Чего же вы еще от меня хотите? Мне больше нечего сказать.

Он подошел к лошадям и потрепал их мягкую гриву.

— Черт возьми, лошадки-то хороши. Сколько ты за них заплатила?

— Сколько? — Она засмеялась. — Тысячу шестьсот франков за обеих. Но почему ты меня не предупредил? Я бы послала за тобой экипаж.

— Не стоило. Я ведь собрался сюда неожиданно, только сегодня утром. Мама расплакалась, хотела ехать сама. Но ей нельзя было из-за ее болезни — у нее ведь опоясывающий лишай. Ну вот, я сел в поезд и, как видишь, приехал.

Франц стал распрягать лошадей. Она пошла распорядиться, а потом вернулась к отцу. Жан-Элуа стоял возле широкой лестницы в огромном вестибюле, пол которого был выложен каменными плитами. Стены лестницы были увешаны охотничьими доспехами маркиза де Ландероля. Посвистывая, Жан-Элуа стал разглядывать чучела зверей.

«И промотался же этот маркиз! — сказал он себе с презрительною усмешкой, думая, однако, в эту минуту о Лавандоме. — Когда я покупал у него Распелот, он уже дошел до того, что жил только на свои несколько тысяч франков ренты».

— Отец…

Обернувшись, он увидел, что несколько церемонным жестом она приглашает его в желтую гостиную. И тут же его страсть следопыта и привычка все проверять самому и во все вникать устремила его внимание на переделки, совершенные по его указаниям и совершенно преобразившие этот богато убранный зал, одно из самых больших помещений замка, которое при прежнем владельце было в забросе и медленно разрушалось от сырости.