— Можно ли тратить столько времени на рассуждения, когда долг подсказывает, как надо поступить? О чем здесь идет речь? О человеке, убитом вашими сторожами, после которого осталась вдова с детьми. С вас требуют двадцать пять тысяч франков — и вы еще торгуетесь! Вот оно что! Оказывается, отныне убийцы еще хотят получать скидку. Но ведь человеческая жизнь, будь это даже жизнь последнего из оборванцев, дороже всего на свете, гибель ее не искупить никакими миллионами. За деньги можно достать все, только не жизнь. Она принадлежит богу.

Кадран стал возражать. Это было бы вроде премии за браконьерство, и Жан-Элуа остался бы в дураках. Сам он стоит за то, чтобы из этого сделали громкий процесс. Он полагает, что дело должно идти своим порядком.

На этот раз банкир заколебался; больше, чем все доводы Рети, на него подействовали соображения Эдокса, и он уже подсчитывал в уме те выгоды, которые могло бы принести ему избрание племянника депутатом.

— Прощайте! — крикнул Рети. — Я должен еще к вечеру написать статью… Вот увидите, я скажу вашему Сиксту всю правду!

Он схватил шляпу и быстро пожал им руки.

Наконец Жан-Элуа решил: он заплатит эти двадцать пять тысяч франков. Но только он поставит условием, чтобы женщина эта покинула пределы Ампуаньи.

На следующий же день Эдокс принялся за хлопоты. Он добился аудиенции у министров, чему немало способствовал Акар-старший. Будучи в их приемных человеком всемогущим, он решил помочь Жану-Элуа. Полагая, что противник его еще может ему пригодиться, Акар весьма недвусмысленно дал ему понять, как много он для него сделает. А так как в министерстве возлагались определенные надежды на супруга богатой Орландер, на этого Эдокса, чье имя и состояние кое-что значило для правящей партии, то судебным властям было дано указание прекратить следствие. Надо же было как-то спасать моральный престиж одного из главных вассалов существующего правительства.

Суровый Барво, прежний председатель суда, известный своей неподкупностью, вынужден был недавно подать в отставку. Новый председатель, креатура правительства, был скептиком и любителем хорошо пожить. Своим недавним назначением он всецело был обязан тому успеху, который сопутствовал ему в свете. Постоянно уступая власть имущим, он этим только лишний раз скомпрометировал добрую славу, которая некогда была у суда.

Теперь продажность воцарилась и там, как, впрочем, и повсюду. Занявшие судейские должности хищники и ловкачи нашли почву уже хорошо взрыхленной. Не скупившееся на ордена, милости и доходные места министерство Сикста поспешило в ознаменование радостного события — своего прихода к власти — раздать все имевшиеся у него вакантные должности. Больше того — оно даже удвоило их число, дабы всюду, где это только было возможно, посадить своих умножившихся сателлитов и всех их бесчисленных родичей.

Толпа этих приспешников, разевая пасти, протягивала свои щупальца к лакомым кускам, причем каждый стремился урвать свою долю в этом постыдном дележе, в этой системе протекций и кумовства, которые, пронизывая все насквозь, распространялись как по главным, так и по боковым линиям. Сикст, этот закоренелый гизотист, упрямый и косный, застывший в своей вере в непогрешимость Доктрины, снедаемый всем тем безумием, которое несет с собой власть, присосался к своему посту с цепкостью пиявки. Он заставлял суды служить своим интересам и знал, что это дает ему возможность распоряжаться совестью своего народа. Он сделал из судей преторианскую стражу для своего режима: они руководствовались во всем его волей и повиновались каждому его жесту. И вот рана, нанесенная им правосудию, загноилась, и гной этот стал быстро распространяться по всей стране, нанося ей непоправимый ущерб.

После того, как все хлопоты закончились, Жан-Элуа действительно мог бы испытать чувство облегчения, если бы на семью его не обрушились новые беды.

Старуха, которую в день свадьбы Гислены сшибла мчавшаяся бешеным галопом лошадь Арнольда, слегла и после долгих и мучительных страданий умерла. Опасаясь, что среди крестьян поднимется ропот, Аделаида старательно ухаживала за нею до самого дня ее кончины. Но после этих двух смертей — после того, как раздавили старуху и дробью из охотничьего ружья застрелили крестьянина — отца семейства, в доме стал ощущаться какой-то могильный холод.

Как будто злой рок сопутствовал всему этому дню унижений и лжи, заставляя раскаиваться и в торгашеском браке и в фарисейском празднестве, где обручальные кольца надела ненависть и где на дне стаканов видна была вереница бесчисленных дней, суливших одно только горе. Как будто в этот день, в этот печальный, непоправимый день, кто-то незаметно вошел в открытую дверь, проскользнул в толпу веселившихся гостей, а потом так и остался в доме. Жан-Элуа явственно ощущал присутствие этого незнакомца, ему чудилось, что над семьей нависает новое горе. Только что состоявшаяся крупная сделка должна была скрыть проступок их дочери под личиной обманного брака. И вот на гнилом стволе их дерева появилась новая мертвая ветвь… И на ней болтались теперь эти два трупа.

Итак, неисповедимая сила обрекла их на то, чтобы продолжать племя Каина и плодить убийц? Значит, смерть, положившая начало их роду, взошедшему на крови, была тем необходимым удобрением, которое должно было питать их богатство? Бездонное жерло «Горемычной» разверзлось снова. Жану-Элуа отчетливо представилась огромная темная яма, сопутствовавшая всей жизни их рода, с человеческими трупами на дне, с останками жизней, поглощенных чревом земли. Эта куча росла, поднималась все выше и выше. Ему чудилось, что огромная скала Ампуаньи, на вершине которой он построил свой дом, вся сплошь состоит из этих костей.

«Но если это так, — подумал он, возвращаясь мысленно к мучившему его вопросу, — приходится допустить, что достигнуть величия и силы мы можем, только заплатив за них отвратительный выкуп? Коль скоро смирение и страдание свойственны человеческой жизни, то, чтобы избежать этих тягот и возвыситься над остальными людьми, надо согласиться влачить за собою этот груз нескончаемой скорби.

Нет, не может быть! — возмутился этот рассудительный человек, которому мысль о моральной ответственности была глубоко чужда. — Существует один только закон взаимосвязи — зло порождает зло. Оно-то и дуло на крылья моей мельницы, а теперь я всего-навсего собираю помол мною же посеянного зерна».

Семейство Жана-Элуа похоронило старуху и заказало ей на могилу деревянный крест. Но несмотря на это деревня гудела гневом. Через слуг в доме стало известно, что внуки покойной собираются мстить Арнольду. Когда того предупредили, он только пожал плечами и пригрозил, что если хоть один поднимет на него руку, он тут же расправится со всеми. Он стал вести себя до такой степени вызывающе, что даже как-то раз выехал верхом из Ампуаньи со своими шестью датскими догами и, помчавшись галопом по дороге, криком будоражил всех собак, которые прыгали вокруг и оглушительно лаяли. Кипящая кровь и избыток сил притупили в нем все человеческие чувства и вселили в его косный, неповоротливый ум равнодушие ко всему на свете.

Жан-Элуа решил, что разумнее всего будет удалить его на время из Ампуаньи. Он воспользовался тем, что в Марокко отправлялась миссия, и пристроил туда сына. Все были уверены, что ожидавшая Арнольда кочевая жизнь обуздает его дикарские порывы и что в его отсутствие деревня успокоится. Но спустя два дня после его отъезда среди ночи ружейным выстрелом с горы было разбито окно в спальне банкира. Пуля вонзилась в панель чуть выше кровати, в которой Жан-Элуа имел обыкновение читать при свете канделябра, когда ему не спалось. Перепуганная г-жа Рассанфосс стала настаивать на том, чтобы немедленно уехать в город. Муж ее гордо отказался:

— Не боюсь я их. Подумать только, эти мужики, эти олухи смеют еще нападать на нас! Ну, да я им покажу. Я им рога пообломаю, места живого не оставлю. Фуркеан натравил бы на них ищеек, а я их голодом заморю, я их одной арендной платой задушу, все равно им придется гнуть передо мною спину.