Едва только Даниэль уехала, как в доме все опять пошло своим чередом. Казалось даже, что она никогда в нем не появлялась. Ощущение это было еще сильнее оттого, что муж и жена обещали друг другу больше не вспоминать о той, которая разрушила все, что создавали они оба; имя Даниэль было упомянуто единственный раз только тогда, когда составляли брачный контракт. Чтобы теперь уже навсегда избавиться от дочери, баронесса выделила ей значительную часть своего состояния. Да и сами Мозенгеймы оказались достаточно требовательными. После этого м-ль Орландер вернулась домой только на один день. Эдокс сам отвез ее в церковь; руки их, которые совсем еще недавно сплетались в греховных объятиях, соединились теперь в последний раз перед свадебной церемонией, где все было сплошным обманом. Оба держались совершенно спокойно. Ни словом, ни движением они не выдали своей постыдной тайны. Эдоксу, правда, пришлось подавить в себе легкую дрожь, когда он почувствовал прикосновение женского тела, которое было ему так знакомо. Но Даниэль не испытала даже и этого. Лицо ее сияло ослепительной красотой и такой невинностью, что ее бывший любовник пришел в ужас.
«Это же настоящее чудовище, — подумал он. — Она как будто забыла, что показала мне первому дорогу к счастью — к тому самому счастью, которое сейчас достается этому олуху Мозенгейму».
Супруги зажили по-старому. Эдоксу пришлось примириться с унизительною повинностью выносить молчание жены, ежечасно напоминавшее ему о его грехе, и своей слепой покорностью добиваться прощения, получить которое, как ему давали понять, было отнюдь не легко. Для него это был поворот судьбы, ограничившей его независимость и безвозвратно отдавшей его во власть женщины, которую он обманул и которая теперь с таким тонким искусством извлекала выгоду из своего несчастья. Эдокс понял, что эта женщина оказалась сильнее его, что она его победила, и стал не на шутку побаиваться, что она теперь окончательно подчинит его себе. В жизни этого нераскаявшегося грешника, этого покорителя женских сердец, похождения которого занимали любителей скандальной хроники, наступила разительная перемена. Он, ставивший превыше всего свою свободу, теперь, дожив до сорока пяти лет, почувствовал, что его поработили.
Вышло так, что связывавшая их тайна стала залогом прочности того самого очага, который Эдокс едва не разрушил. Взаимное притворство сделалось для них своего рода цепью, и, прикованные этой цепью друг к другу, они стали ближе, чем тогда, когда жили в атмосфере доверия и дружбы. Эдокс все время боялся, что в минуту гнева Сара бросит ему в лицо упрек в его страшном проступке, от которого она все время страдала. Одной минуты было бы достаточно, чтобы разрушить всю эту жизнь, которую они столь старательно воздвигали на зыбкой лжи. Но эта минута так и не наступила.
Сара нашла в себе достаточно сил, чтобы гордо затаить в сердце свое безутешное горе. Эдокс точно так же тщательно следил за собой: боясь, чтобы мир и согласие, воцарившиеся в его отношениях с женой, не были нарушены вторжением в их жизнь какой-либо новой измены, он стал предаваться втихомолку самому низкопробному разврату. Именно в это время он сделался завсегдатаем г-жи де Руа, широкоизвестной владелицы корсетной мастерской, которая сводила людей почтенных с молоденькими, едва созревшими девушками; в ее заведении полиция обнаружила однажды немало высших чинов, и в числе их одного из виднейших министров тогдашнего правительства и самого Эдокса.
Та кипучая деятельность, которой было отмечено начало его политической карьеры, точно так же исчерпала себя. Меняя убеждения, подобно тому как он менял женщин, он очень скоро пресытился своими успехами в парламенте, наскучившем ему, как несколько лет назад ему наскучило выступать в суде. Проект тарифов на пошлины, представленный им в парламент на следующий день после того, как он в первый раз изменил жене с м-ль Орландер, был отклонен большинством голосов, и от этого поражения он уже не оправился. Министерство рассчитывало, что именно Эдокс поможет добиться всеобщего признания осуществляемой им политики, а он вместо этого самым позорным образом провалился. Оппозиция одержала верх. Это поражение депутата едва не повело к падению всего правительства, которое было спасено только исключительно ловким маневром Сикста.
Жан-Оноре очень болезненно пережил этот удар. Он мечтал, что сын его добьется почестей и славы, а теперь мечты его рушились: политическая карьера Эдокса самым нелепым образом оборвалась. Это было большим огорчением и для Жана-Элуа. Он надеялся, что Эдокс получит министерский портфель и тогда, может быть, удастся спасти дело колонизации, которому сейчас грозила почти неминуемая гибель. И действительно, Сикст, обладавший удивительным чутьем, очень скоро захотел избавиться от предприятия, участие в котором могло дискредитировать правительство. Его уже упрекали за кредиты, которые он отпустил, за дорого стоившую постройку школы, в результате которой обогатился только Рабаттю и его приспешники, за создание штата учителей, так и не сыскавших себе учеников. Он решительно заявил, что поддерживать колонизацию больше не станет.
Престиж семьи Рассанфоссов внезапно пошатнулся. Теперь, когда Эдокс лишился моральной поддержки Сикста, надеяться, что его выберут снова, особенно не приходилось. Распространились слухи, что, в благодарность за оказанные правительству услуги, славному представителю рода Рассанфоссов, когда он лишится своего депутатского кресла, будет предоставлено место в провинции. Это было окончательное крушение всех надежд Жана-Элуа. Рука судьбы чертила на стене огненные слова «Мене, текел, фарес».[16] Это был приговор всем их миллионам, всей их безумной жизни. Катастрофа была неизбежна. Семья расползалась по всем швам.
Ее самые крепкие устои, на которые она возлагала свои надежды, стремясь к все большему возвышению, прогнили насквозь. И постепенно ширилась яма — страшная бездна, откуда вышел их род и куда он теперь низвергался снова.
И только Ренье, этот злой гений Рассанфоссов, радовался падению Эдокса. Он считал его самой заурядной посредственностью и предсказывал, что из него ничего не выйдет. В действительности так оно и случилось. Хвастовству попугая пришел конец. Теперь наконец перестанут поклоняться его помету, перестанут толпиться перед его нашестом.
— Свершилось! — сказал он Рети, с которым они встретились в театре. — У Рассанфоссов отрезали голову. А брюха они лишились, когда этот толстый боров Антонен вышел из строя. Скоро у них ничего не останется, кроме моего горба. Но его-то уж ничто не сломит. Я ведь шут, и когда все пропадет пропадом, я буду сидеть на развалинах и смеяться. Рассанфоссы больны неизлечимой болезнью! Они гибнут один за другим. Они находят себе могилу в «Горемычной». Пойми только, что мы все явились на свет с переполненным брюхом. И теперь нам очищают желудок. Может быть, это и есть настоящая справедливость!
Рети, как истый философ, относился не без интереса к этому развратному моралисту, к этому последнему отпрыску гибнущей семьи, одержимому одним из видов безумия — страстью к кровопролитиям и катастрофам.
— Да, я знаю, — сказал он задумчиво, — вы тот, кого приставили к ужасному делу уничтожения… Вы тот древесный червь, который подтачивает корабль Рассанфоссов… Да, — добавил он, покачав головой, — это какая-то слепая сила, какой-то злой рок… Против него бессильно все… Недалеко уже то время, когда от Рассанфоссов не останется и воспоминания, забудется даже их имя… Тогда не понадобится и дуновения ветра, дерево упадет само… Ах, дорогой мой карапуз, каждый род, точно так же как и каждое племя, живет в мире всего какой-нибудь час. Они возникают и развиваются во имя некоей таинственной цели. Потом, когда они выполнят свое назначение, тот же самый неисповедимый закон, который вызвал их из небытия, погружает их туда снова. Рождение, рост, зрелость, исчезновение — вот четыре ступени, четыре поры жизни! И каждый раз это скопище человеческих жизней, которые появляются на свет, чтобы потом исчезнуть, зиждется на могучих пластах удобрений, оставшихся после плебса и превратившихся в плодороднейший перегной… Народ! Великий перегонный куб! Оттуда выходят все, поднимаются до господства над людьми, становятся эвпатридами,[17] а потом все еще раз начинается сначала. Может быть, когда-нибудь из некоего безвестного дичка, потерянного на забытой людьми земле, вырастет та сила, которая восстановит ваш род… Да, кто знает? Это чудо, которое возобновляется вновь и вновь; возрождаться мы начинаем только тогда, когда возвращаемся в лоно природы… Только бы крохотное зернышко дало росток, и дерево снова зазеленеет. Да и что в этом удивительного? Разве народ не есть основа всего человечества, его великий источник?
