— Может, и сами конюха помогали?.. По пьянке чего не бывает…

— Какие тебе конюха! — обернулись к нему и закричали бабы. — Нажрались водки, как свиньи, оба завалились спать… Кабы не подняли за волосы, до сей поры дрыхли бы… Вот и проворонили!.. У директора сейчас оба в ногах валялись… Только, на коленях стоя, и протрезвились… Им бы, окаянным, сгореть в огне!.. Вишь, бегают оба, стараются, кулаками после драки машут, за вчерашним днем гоняются.

— Да такого греха огненного не замолить им во веки веков! — кричала позади Платона пожилая женщина — жена углежога Филиппа. — А Жигана, бабы, найти надо: одно ему от народа уготовано — в огонь кинуть гада!.. Одна на таких управа…

— Да где их найдешь?.. Сбежали, — отозвались в толпе.

— Свинья белобрысая… клыками подо всю конюшню поддел…

Гадая о виновниках пожара, Платон никак не верил и рассердился оттого, что уж очень злы и горячи бабы… Откуда берут они, показывая на Проньку?.. Быстро бежит людская молва, невесть где зародившись, только правды-то в ней много ли?.. Очутись здесь жена Платона, тоже сунулась бы не в свое дело и, не зная ничего доподлинно, сучила бы кулаками… Тогда, месяц тому назад, ларек, магазин растащили, легко поддавшись панике, а нынче галдят, содомятся здесь… Почему на Проньку вину валят? Не нравился многим из-за характера, никому не давал наступать себе на ногу, не любили его, побаивались, а теперь подвернулся случай — хотят от него навсегда избавиться…

Не сообразив обстоятельств, помня о вчерашней Пронькиной щедрости, — ведь никто, кроме Проньки, не поимел к нему сочувствия, — Платон, к изумлению всех, заступился за парня.

— Что, утопить взялись? — выкрикнул он. — К стенке поставить? А он, может, и сейчас у Палашки спит, не виноватый ни сном ни духом… Тогда как?

— О-го-о! — поднялось, загудело вокруг Платона. — Еще один компаньон нашелся!.. Беги, догоняй их!

— Ты, заступник, иди-ка погляди… Спит, да не Пронька…

— В землянке — одна Палашка… Оба ушли… Иди-ка взгляни, что с Палашкой наделали!.. Может, и ты был с ними? — галдели бабы, обступая Платона со всех сторон.

Обозлился, взмахнул длинной рукой Платон:

— Цыц вы!.. Нечего зря языками трепать… Нигде я, окромя барака, не был… А вы что: подслушивать бегали? подглядывали? — не без злорадства, что уличил, глядел на них сверху Платон.

— Были — и видели! — подскочила к нему одна. — Чего подглядывать, ежели двор горит? Пошли Проньку искать, а там — одна Палашка… Кого ты, пострел, выгораживаешь?.. Жердь стоеросовая!.. Дурак безмозглый!

Толпа сдвинулась к нему ближе, угрожающие, озлобленные голоса и поднятые кулаки взметывались вокруг него:

— Прихвостень! Бандитский подпевало!.. В огонь его, бабы, в ого-онь!..

— Э-эй, мужики, отходи в сторону! Не мешайтесь! — предусмотрительно напомнила и торопила одна, разбитная и дерзкая на руку, имя которой знал, а вот сейчас позабыл Платон.

Мужики стали быстренько расходиться. Платон вздрогнул, метнулся, но было уже поздно: убежать не дали, схватили за руки, за полы бушлата. Сдавленный со всех сторон, он начал отбиваться кулаками, — и это еще больше озлобило нападающих… Посыпались градом тучные удары в голову, в шею, толчки в грудь, в спину, его качало из стороны в сторону, в ушах гудело, словно бил набат… Платон уже не сопротивлялся, только сгибался весь ниже, ниже, пряча лицо… Потом всё хлынуло куда-то в омут, поплыло, — Платон упал…

В затихшем вдруг гвалте раздался вблизи мужской голос — сухой и резкий:

— Отставить!.. Прекратить!..

От Платона отступили… Он порывался встать и не мог. Поднимался на колени, опираясь руками, негромко выл сквозь зубы, падал и вскакивал опять. Кто-то второпях нахлобучил на него шапку, найдя не скоро под ногами в толпе, предупредительно посбив с нее снег.

— Утрись, дуралей, кровь из носа, — услышал он чей-то женский, не очень жалостливый голос.

Платон провел под носом рукавом, размазав кровь по щеке.

Долговязый, косоплечий и жалкий, стоял на нетвердых ногах Платон перед директором, потрясенный настолько, что даже не понял своего избавления и только постепенно распознал того, кто подоспел к нему на помощь…

Не помня себя, плохо узнавая людей, он видел, как бабы уходят по одной, по две, оглядываясь через плечо, и с содроганием ждал, что опять обступят его и сломят. Но они уходили всё дальше, к поселку.

Молча, в упор смотрел на него Бережнов, предупрежденный по пути сюда об отместке Платону.

— За что они тебя? — спросил Бережнов, чтобы знать поточнее о происшедшем. Он ждал дольше, чем позволяло время, но так и не получил вразумительного ответа.

Топчась на месте и глядя куда-то мимо, Платон пожевал губами:

— Толкуют: Пронька поджег…

— Да, он… А ты что, не веришь?

— Я заступился… мол, врете… не он.

— А кто же?..

— Не знаю.

Дивясь слепому неведению Платона, Бережнов тяжело покачал головой:

— Эх ты, простофиля… А что плачешь?.. Побили больно?..

— Деньги украли, — неожиданно для себя открылся Платон. И, всхлипывая, рассказал довольно внятно: сколько было у него денег, когда зашивал суровыми нитками… как Пронька вчера в столовой предложил ему «ради бедности» одолжиться на праздник… как нынче, во время пожара, надоумился Платон пересчитать деньги, — а вынул вместо них четыре туза…

— Гм… тузы, говоришь?.. Ловко сработано… Ты понял, когда это случилось? — спросил Бережнов скорее для того, чтобы определить, насколько сообразителен Платон Сажин.

— Не знаю…

— А кто украл?

— Невдомек мне… может, чужие кто…

История с Платоновыми деньгами, всплывшая нежданно, еще яснее раскрывала Бережнову обширность жестоких планов Жигана и глубину его падения.

— Дело, Платон, понятное: беглецы запаслись деньгами… Ну что ж, иди… иди в барак.

А сам стоял еще с минуту, наблюдая, как прозревший, совсем обескураженный Платон уходил тропою, заплетаясь ногами…

Ариша жалась к косяку плечом и, прикованная жуткой, гипнотической силой пожара, не могла оторваться от окна… Или только в оцепенении чудилось ей, или в самом деле доносились сюда испуганно-крикливые голоса, треск и вой пламени, но она слышала их явственно. Перебегая с места на место, суетились там люди — маленькие, черные, с красными пятнами вместо лиц, — и где же справиться с таким лютым, жадным до всего огнем, если застал врасплох ночью!.. В красновато-мрачном озарении лежали снега, и, будто расплавленное от жары, кипело, вспучивалось небо.

Впервые в жизни Арише привелось видеть пожар, но нечто большее, чем он, тревожило и страшило ее так сильно: ее всю трясло от острой, ознобляющей дрожи, до боли щемило сердце, и, как ни куталась в осеннее пальто Петра, накинутое на плечи, и в пуховый полушалок, — было так же холодно и зябко…

Секундная стрелка на розоватом циферблате будильника равнодушно, неторопливо отсчитывала время, а ей казалось: так долго длится пожар!.. все больше и больше выдувает его вправо, к баракам; вдали бродят разбежавшиеся лошади, и никто почему-то не собирает их… Она жалела гибнущее в огне добро, жалела людей, которые там подвергали себя опасности, но хотела только одного — чтобы скорее вернулся домой он… Но Петр не возвращался… Хотя бы на одну минуту пришел, — и она успокоилась бы.

Пламя уже стихало и будто отодвигалось вдаль, не слышно голосов, темнее становилось небо, в наступающем мраке уже не видно людей, только редкие огоньки, извиваясь змеисто, прорывались ненадолго, — а мужа все не было… Что с ним могло случиться?..

Прогоняя от себя пугающие мысли, которых стало теперь больше, и были они смутны, необъяснимы, как предчувствие, — она придумывала разные неотложные дела, какими он мог быть занят сейчас… Конечно, нужно немедленно собрать и где-то разместить поголовье, нужно доподлинно узнать причину возникновения пожара, а для этого придется не только Бережнову и Горбатову, но и Петру Николаевичу говорить с людьми… Когда всё закончат, он тут же придет, и нет, пожалуй, повода для тревог и опасений.