— А что? — вдруг спросил Платон, когда укладывались после ужина спать. — Как ударит война, пожалуй, отсюда все разбегутся — кто куда, а?

— А как же, — подтвердил Пронька авторитетно. — Какой тут смысл оставаться? Спасайся кто может… Правильно, Шейкин?

— Не знаю. Скорее всего, что нет.

Семен Коробов до сего времени не вмешивался в разговор, а тут не вытерпел и принялся урезонивать Платона и Проньку:

— Охотники вы до всякой паники. Как бабы: жу-жу-жу, жу-жу-жу. Параня с Лукерьей тоже, наверно, стонут да мечутся… Бережнов вчера успокоил народ, а вы опять… Суматошники. Спите давайте, черти… Завтра подниму спозаранок. Будет, замолчи, Платон!..

В бараке понемногу стихало.

Всех дольше не засыпали Платон Сажин и Пронька Жиган: ворочались на нарах, словно их кусали клопы, молча сопели, и каждый про себя думал свою думу.

А в лесу, на знойках, две ночи не спалось старику Филиппу. Досадовал он на себя, чавкал и черной пятерней скреб затылок: покинул тогда горячую груду углей, — пока ходил во Вьяс за керосином, ветром раздуло огонь и вся груда сгорела. А Кузьма — окаянный — проспал.

— Эк-ка-а! — вздыхал Филипп могучим нутром, ворочаясь с боку на бок в своей берлоге. — Суматоха чертова… Двадцать кулей было бы… Двадцать кулей первосортного!..

И принимался тормошить седенького, дремучего старичка, утомленного работой и метелью:

— Кузьма! Очнись, сатана, а то заснешь навовсе… Вот беда, незадача-доля!.. Двадцать кулей!..

Но Кузьма не просыпался, тяжело всхрапывал, сопел, свернувшись на жестком топчане, а Филипп лежал с открытыми глазами и не мог заснуть. Долго слушало его мохнатое, чуткое ухо, как стонали, скрипели в лесу деревья, как волчиным воем выла вьюга и лизала снегами крышу землянки…

Глава I

Жиган покупает ружье

С тех пор как Ефрем Герасимович Сотин побывал в Ольховке, его не покидала дума — найти замену молодым елкам, которыми обычно вяжут плоты, — хотя Вершинин назвал мечту его химерой и советовал не трудиться впустую… Сотин не отступался, и когда снарядили в Ольховку две бригады лесорубов и двадцать человек сезонников, чтобы, расчистив место, проложить к новому ставежу ледяную дорогу, он запросился туда сам, — и вот уже двенадцатый день сидит там безвыездно…

К удивлению Петра Николаевича, вчера перед концом занятий из Ольховки сообщили Бережнову — ребус решен: можно вязать не молодыми елками, а сучками старых елей… Так изумительно просто был найден выход, суливший колоссальную экономию… По подсчету Вершинина, она выражалась цифрой почти астрономической — в двадцать миллионов елок, которые прежде губил леспромхоз за одно десятилетие!

Бережнов потирал руки от удовольствия, читая сотинскую статью, написанную по этому поводу, потом тотчас же отдал ее на машинку, и оба экземпляра сам опустил в почтовый ящик для областной газеты и лесного журнала… О Сотине уже заботились, имя Сотина отныне могло стать громким, — но успех Сотина не радовал его друга…

Вечером появилась в дневнике Вершинина новая запись, только одна строчка: «Мой прежний друг — опасный конкурент». С этим неприятным чувством он лег в постель и с ним встретил раннее утро.

Сознание прояснялось лениво и медленно, как горизонт на заре, откуда уползают, поднимаясь, тучи. Напрягая еще не окрепшую после сна мысль, Вершинин опять думал о Сотине и ощущал в себе что-то острое, колючее, обжигающее, — это была зависть…

«Надо жить и работать так, чтобы не обогнали», — думал он, усаживаясь за стол завтракать.

Заявился Пронька: он был нездоров в эти дни и гулял по больничному листу. Стоя у двери и не смущаясь присутствием лесовода, он шутил над Параней:

— Ну, колдунья ведьмовна, шапку сшила? Хорошо… Дай-ка примеряю. — Смахнул с головы драную кепку и кинул на печь. Кудрявая шевелюра его поднялась копной, качнувшись словно от ветра. Он погладил заячий мех, развязал узелок тесемки и в новенький пушистый малахай сунул голову, а поглядеться — красиво ли сидит — подошел к зеркалу. — Эх, гоже и недорого… Сколько тебе? Говори живей, без стеснения дери шкуру. Только уговор: не до крови, а то… обижусь.

Параня запросила сходную цену, и Пронька, даже не поторговавшись, выкинул деньги. Вершинин заинтересовался: как живет он? с кем из лесорубов дружит? Пронька безнадежно махнул рукой:

— И не спрашивайте, Петр Николаич.

— Что?

— Нет здесь подходящих людей… не как в Зюздине или на лесопилке… До компаний всяких я любитель. Там людно было, просторно. Бывало, парни-погодки слушают меня, как главного, передом шел, а тут затирают, — на курсы вон и то не взяли… Да и неохота мне. Я вам, как беспартийному человеку, скажу напрямки: врут, выслуживаются, карьеру строят. Мне зажим кругом, и куда ни пойди — везде на дороге бревна: туда не ходи, сюда не пустим, и все вроде этого. Работай как лошадь, под началом живи… А я не хочу! Нынче я выполняю план на сто, а завтра гулять буду, и никто не мешай мне. Понравишься мне — последнюю рубаху отдам, а рассержусь — бомбу брошу.

— Напрасно. В вашей артели хорошие ребята есть, дружить можно: Коробов, Ефим, Сорокин, Сажин… Ну, и Шейкин тоже…

— Шейкин породы не такой… тихоня и пожилой. Разве на худой конец только. Сажин — попрямее, с ним можно… Он все понимает, что скажешь… слушается, а остальные так — ни рыба, ни мясо, с ними каши не сваришь… Сорокин — тот комсомолец, в песнях и то агитацию подпущат. Коробов Ефимка — ему смена. Семен Коробов — наш начальник — угодник казне, бригадир… И выходит, что я кругом в плетне, нет мне ни ходу прямого, ни жизни вольной.

— Дорогу надо самому прокладывать. Бывает и так: идет толпа по дороге, а ты покачнулся, упал, — ну, и сомнут. Или уйди с дороги, или не падай.

— А я не уйду! — капризно мотнул головой Жиган. — Поперек дороги лягу.

— Растопчут — и не оглянутся.

— А я бомбу брошу, — тогда все оглянутся, да еще как!..

— Ты не понимаешь меня, Прокофий.

— Понял, ей-богу понял! И приветствую…

— Чудак ты.

— Ничего не «чудак». Я понимаю. И в вашем деле — то же самое, как у нас: вон Сотин… думаете, почему он так старается, изобретает и тому подобное? Известно: вас перешибить норовит. Он перегонит: покладистый, с начальством не спорит, а начальство любит тихеньких, послушных… Вот помяните мое слово: по службе ему скоро повышение дадут. А вы — с характером, у вас своя линия, — таких-то как раз недолюбливают, и поэтому Сотин для вас человек, я бы сказал, опасный.

Лесовод старательно жевал воблу, не глядя на Проньку: он вовсе не хотел говорить с ним обо всем этом.

— Ерунда. Он работник честный, мы с ним друзья. — И, чтобы кончить, завел речь о другом: — Жиган… так ведь и не нашли тогда, кто взбулгачил поселок?

— Разве найдешь… Тут, видно, с умом сделано или… скорее всего, по темной, несознательной глупости.

— А ты… ни на кого не думаешь?

— Э-э… мы этим не занимаемся. Наше дело маленькое, лес валить. — Он закачался на гнутых ногах, мял шапку и торопливо заговорил: — У меня к вам просьба: ружьецо-то продайте, Петр Николаевич. Ванюшка Сорокин все равно не купит: удавится, а не купит, — ему за бесплатно бы. Да он и не охотник… А мне — в акурат: буду хоть зайцев выслеживать да стукать, а то скучно жить на белом свете.

— А Горбатов вон… жалеет убивать-то.

— Я про себя не скажу этого, у меня рука сухая, — сказал, точно отрубил, Пронька.

Вершинин, немного подумав, продал ему ружье, продал почти за бесценок, и когда Жиган отдавал деньги, — даже неудобно было брать такую мелочь.

— Ну вот и спасибо, — уходя, благодарил Пронька. И выпрыгнул из избы.