У Сотина была слабость — не сидеть на месте, и Бережнов иногда злоупотреблял ею. Ведь Сотин только что приехал, можно послать другого: Вершинина, например, пускай проветрится.

— Он тяжеловат для этого, — ответил Авдей, — да я и не особенно надеюсь на него. Ты сделаешь лучше и скорее… А отдохнуть еще успеешь: ехать придется тебе, когда вернусь из города.

На следующий день рано утром Сотин вошел в свою новую квартиру и принялся мести пол густым еловым веником. Потом затопил печку.

Будто улыбаясь чистоте и простору новых комнат, солнце глядело прямо в окна, заливая потоками света свежие, как вощина, бревенчатые стены, покрашенные полы и выбеленный подтопок. Медная отдушина на подтопке блестела, словно кто начистил ее ради праздника. Пустыми комнатами расхаживал Ефрем Герасимыч, любуясь всем, что переходило отныне в его собственное владение. Даже обе форточки распахнул он на несколько минут, чтобы еще свежей, еще ароматней стало в этих сосновых хоромах, как мысленно назвал он новую квартиру.

К крыльцу приближалась по дороге подвода с его домашними вещами, и рядом с возом, держа вожжи в обеих руках, степенно шел Якуб: он помогал людям переселиться. Пока Якуб развязывал веревки, которыми увязан воз, Елена — жена Сотина — с закутанной в голубое одеяло девочкой подошла к окну, постучала в наличник и крикнула шутливо:

— Эй, хозяин! Встречай гостей…

Выбежав на крыльцо, Ефрем Герасимыч принял у нее с рук десятимесячную дочку с соской во рту и, ликуя душой, понес в дом… Так начиналось новоселье…

В полдень был суд над Староверовым и старшим ольховским конюхом… В здании клуба собралось более ста человек — лесорубы, коневозчики, сотрудники главной конторы. Свидетели, приехавшие из Ольховки, — их было шестеро — сидели особо и, глядя то на хмурого черноусого молодого судью, то на бледного, ссутулившегося своего сослуживца Староверова, молча переглядывались. Когда судья приступил к допросу, вошел Вершинин с сестрой.

Старший конюх сидел на передней скамье, рядом со своим соучастником, без надобности вертел в руках шапку, нервно оглядывался, косил глазом на дверь, с нескрываемой боязнью поджидая кого-то. В дверях появился Сотин. Конюх наклонился к уху Староверова и что-то шепнул. Тот еще более сжался и, облокотившись на колена, опустил голову. Неподалеку стоял Самоквасов, беспрерывно царапая в рыжей своей бороде и шумно вздыхая.

Бригада Семена Коробова теснилась в углу, держала себя свободно, как на спектакле. Гринька Дроздов улыбался даже, а Платон Сажин, выше всех на целую голову, прислонился спиной к стене и, подняв кверху лицо, пускал облака махорочного дыма прямо в потолок.

Усталый, флегматичный Староверов сбивчиво давал объяснения. Он жаловался, что людей было у него в подчинении много — и не слушались, а за всеми не углядишь; что с большим делом не мог он справиться, что детишек у него «скопилась целая дюжина» и что сено разворовали другие, а он не углядел, — и что сам он не может понять, как случилась такая «проруха». Глядя себе под ноги, он просил суд вникнуть в дело и пожалеть его хоть ради детей.

Вершинин с неослабевающим вниманием слушал его корявую речь и силился определить, что происходит сейчас в душе этих обоих воров. Он разглядел в выражении осунувшихся, пожелтевших лиц мстительную злобу, которая не смела выскочить наружу…

«Волки в клетке, — подумал Вершинин. — А выпустишь на волю — уйдут в лес, и страшно будет с ними встретиться… Сотин попал им в лапы… Счастливец, что вырвался».

Он кивком головы указал Сотину на старшего конюха и тихонько молвил:

— Скажи. Прибавь им.

— Ты бы, наверно, «прибавил», — так же тихо, но холодно ответил тот. — Если нужно тебе, так скажи, а я не буду. — И Сотин быстро вышел из клуба.

Петр Николаевич нагнал его на крыльце.

— Зайдем ко мне, — предложил Вершинин, наружно спокойный. — Ты перед Ольховкой обещал меня без туры обыграть. — Он заставил себя улыбнуться. — Если хочешь, идем… поговорим. Ты у меня уже давно не был.

Раньше схватывались они в шахматы частенько, играли подолгу, с азартом заядлых любителей. Сотина сбивали с толку удивительные маневры и какие-то всё новые и новые методы партнера. Свои поражения он переносил терпеливо, зато, когда удавалось ему припереть Вершинина к стене, уж не давал пощады: шутливо издевался над ним, называл плохим игрочишкой и советовал немножко подучиться у кого-нибудь.

Сегодня он не поддался прежнему искушению.

— Нет настроения. Пойду домой, — сказал Сотин.

— Я замечаю, ты сердишься?

— Да, сержусь… на себя. Эстакаду сделал не так… Досадно, что по плохому чертежу строил. На другой раз сам чертить буду: друзьям доверяться не следует… и в дружбу, видно, тоже верить нельзя.

От крыльца они разошлись по разным дорогам: один — к щитковому дому, другой — к Параниной избе. Вершинин с жестоким равнодушием к себе подумал: «Вот и дружба… надвое… как под топором полено».

Из клуба валил народ, громко переговариваясь; одни ругали ольховских воров, другие жалели их и всяко поносили суд, ошарашенные его решением. Расходились не торопясь, останавливаясь и поджидая своих. Пронька Жиган и Самоквасов вышли почти последними.

— Видал, как кроют? — спросил Жиган. — И детишек в расчет не берут. Понял?

— Да-а, припаяли здорово… Почему бы не дать года три условно? Ведь не убили кого, ни что… Эх, человеки-люди, секретари-товарищи! — Самоквасов тряс густой бородой, осуждая и негодуя. — Жалости у людей нету… Нету жалости.

— Политика, брат… У них какая жалость? Ты вон просил у Якуба хорошую лошадь, а тебе — шиш. Хуже Динки на всем свете не сыщешь… Я бы такую, хоть убей, не взял, а ты присмирел… теленок. Как раз, пожалуй, они и на веревочку тебя привяжут.

Самоквасов не замечал подзадоривающего тона. Казалось ему, что Пронька совершенно прав. И Горбатов, и директор, и Якуб — все начальники, кого ни возьми, — будто сговорились против Самоквасова: они к нему несправедливы и не только не хотят помочь в беде, а нарочно травят, затирают. Будто обрадовались все, что над ним насмеялась судьба. Некоторые коневозчики действительно работали на крепких лошадях, зашибали деньгу, а ему дал Якуб старую, слабосильную Динку.

— Не стану на ней возить… пес с ними! — запальчиво вскрикивал он, взбудораженный Пронькой. — Пусть другую дадут!.. Теребить буду, не отступлюсь.

Самоквасов не слышал, что Якуб, заведующий конным обозом, зовет издали, стараясь нагнать.

— Тише ори, — удерживал его Пронька. — Не видишь, твой начальник идет.

Якуб не успел еще подойти, как Самоквасов набросился на него:

— Какого беса ты меня прижимаешь? Смени Динку-то… Другие огребают почем зря, а я — самый пустяк. За что на меня взъелся?..

Низенький, узкоплечий, с веснушками на лице, Якуб остановился и остро взглянул на Самоквасова:

— Я тебя спрошу, а ты ответь: почему Динку бьешь? У прежнего коневозчика она безотказно возила, тот умел с ней… никогда, бывало, зря не тронет… А ты почему?

— Бадро, а не лошадь… не ходит… То и дело кнута просит. Неужто не стегнуть ни разу, ежели она с норовом?..

— Не ври, я знаю ее — она строптивая, кнута боится. Гляди у меня! — погрозил Якуб. — Услышу, что опять бьешь, отберу и эту.

Самоквасов удивленно таращил глаза:

— Это как то есть? Лошадь — и вдруг «не бей». Ты в уме, что ли? Давай Тибета — не трону…

— Научись сперва за Динкой ухаживать, а там… увидим. — И Якуб засмеялся: — Тебе не на конях, а на волах ездить.

Когда Якуб повернул к щитковому дому (он сегодня перебрался тоже на новую квартиру), Жиган нешибко толкнул Самоквасова в бок:

— Получил?.. То-то. Они смирных любят, а не таких, как мы. Людей они хлыщут почем зря — с уха на ухо, а лошадей — скотину — берегут…

— Жалости у чертей нету. Ну погоди!.. Я им тоже кориться не буду.