— Вот оно, солнце, взошло опять! — произнес Вершинин. — Взошло, Ариша, свершив положенный свой круг… Я это чувствовал, я знал… Ведь ты мне всего дороже… Смотри: здесь все, здесь все твое, — бери, живи… А скоро мы с тобой уедем… там я сделаю для тебя все, чтобы ты не раскаивалась ни в чем…
Но она и половины не понимала, что говорил он; почти не слышала, как снял с нее доху, а принимая шаль, он спутал ей волосы и сам же поправил их. Она подняла глаза, полные преданности, любви и страха. Ее трясло, точно в лихорадке, и, чтобы согреть ее, он передвинул кресло к печке. Она послушно села и, глядя на прогоравшие поленца, подавленно молчала… Для чувств, подобных половодью, какими была опять объята, наверно, вообще не существует слов, и, поняв ее состояние, он говорил ей о письме из Соликамска:
— Вот видишь: мы с тобой из двух открывшихся дорог можем избрать себе любую. Мне думается: в Верхокамье будет все же лучше.
— Мне все равно… я ничего не помню, не слышу… Ты запер дверь? — взглянула она, подняв на него глаза, и тотчас же опустила голову. А через полминуты порывисто кинулась к окну.
— Он, наверно, у Бережнова, — будто вспомнив, прошептала она.
Собственные руки, сжатые в ладонях, почему-то казались ей такими длинными, большими, что некуда стало их деть, а сама все порывалась встать, бежать куда-то… Но путь, избранный ею, был уже найден, и теперь начинался иной маршрут, тягостей которого ей не дано предвидеть… Не подлежало сомнению одно: все прежние родственные связи порваны, самые близкие ей люди отступали куда-то в туман, становились получужими, а на том месте, где еще так недавно отстраивалась первая ее семья, копилась груда пепла…
— Ну что ж, — произнесла она со вздохом. — Будем жить так.
— Конечно, конечно, — подхватил он, — будем жить хорошо.
Как бы осваиваясь с новым, Ариша оглядела комнаты. Лампа горела тусклым красным огнем, и требовалось подлить керосину, на письменном приборе заметила пыль, на подоконнике — лоскутки каких-то изорванных бумажек, занавески пора постирать, — все ждало рук хозяйки… Так понемногу зарождались в ней новые заботы.
Часа два спустя, когда она, уже овладев собой, улыбнулась здесь впервые, он предложил ей чаю и, не дожидаясь ее согласия, зажег примус, загудевший ровным и гулким воем.
— Не надо! — испугалась она. — Услышат… — Хотя и самой было понятно, что без этого не обойтись впредь.
Он растерянно развел руками:
— А как же быть? Не к Паране ли переселиться опять, а? — И попытался улыбнуться.
— Ну что ты, Петр… — В первый раз она так легко и естественно произнесла его имя, становившееся родным, привычным.
— Я пошутил… к Паране мы больше не пойдем.
Он сам поспешил на кухню, а она, будто пробуя себя и примеряясь, пошла по комнатам, переводя изумленный взгляд с одной вещи на другую. И каждая вещь говорила о нем и о ней… Увидев кровать, она порозовела от смущения, но это тут же прошло — правда, не без усилия воли… На каждом шагу ее подкарауливал кто-то, ловил, уличал и ахал, дивясь ее легкодумью и опрометчивости, внушая ей мысли, которые она старалась заглушить…
Пока нельзя было оставлять ее одну, — Вершинин понимал это и позвал к себе. На плите шумел примус, из рожка эмалированного чайника уже вырывался острый пар; нарезанный кусками белый хлеб с маслом — двойная порция — напомнил Арише, что она весь этот день не ела. На скатерти увидела пятно от пролитого чая, и ей пришлось тут же вынуть из узла свою… Так начали смешиваться и вещи.
Он — какой-то неуклюжий, смешной — забрался на табуретку, чтоб закрыть печную задвижку, измазал сажей пальцы и под ее трогательным взглядом в замешательстве вытер руку о полотенце.
— Петр, ну разве так можно… Иди, вымой, — сказала она, будто в поученье ребенку, каким становился для нее второй муж…
Отгороженные стенами от всего мира, они долго сидели на диване, прижавшись в мягком углу. Брезжил в окне рассвет — легкий такой и нежный, поднимаясь над лесом все выше и выше… Уже гасли звезды, а Вершинин все еще никак не мог побороть робость — напомнить ей о сне… Но и тут, под его мягкой большой рукой, ей было тепло, как в постели, и ни о чем больше не думалось…
Утомленная тревогами долгого дня, она заснула, положив голову к нему на грудь… и грезились ей синяя-синяя ночь на Волге и огромный красивый город вдали, на высоких крутых откосах. Мягко подрагивает палуба парохода, ветер веет в лицо, путает Арише волосы, и где-то вблизи, невидимый во тьме, чуть-чуть полощет флаг над кормою… Петр рядом, он дремлет, и хочется Арише разбудить его, чтобы вместе с нею полюбовался он на эту разлившуюся реку — черную, бескрайнюю, как море, — и в то же время жаль его будить…
Правый гористый берег медленно проходит мимо, и едва заметные леса шумят на левом берегу. Кипит под кормой бирюзовая вода, вдали маячит красный бакен, слегка качаясь на волнах… От пьяных запахов стогов, от всей невыразимо чудной ночи кружится голова… А луна, такая яркая, большая, смеясь безумной щедрости своей, через всю Волгу проложила золотую тропу…
Глава VIII
Родные сормовичи
Ночь была тяжелой, душной, неспокойной, давила мысли тьма, короткие сновиденья, похожие на бред, перемещаясь в беспорядке, незаметно уступали место яви, а в промежутках, подобных синим полыньям на Волге, опять и опять проходил мимо какой-то незнакомый человек с черной тенью по ровному снегу. Кто был он? Зачем и куда шел? — Алексей не спрашивал, но чем-то близок и понятен ему был этот медленный, усталый человек… По гладкой равнине реки он уходил куда-то в ночь, шагал, не сбиваясь с дороги по льду…
Среди предутренних потемок заметно проступил вблизи некрутой знакомый волжский берег… А на нем — завод-громадина и город Сормово. Они слились в одно, сжились одною жизнью, не различить: где город кончился, где начался завод… Внутри огромных корпусов гудят машины, шуршат станки, клокочут плавильные печи, звенит железо, а огненный металл тяжелой вязкой струей течет в изложницы, из раскаленных ковшей в опоки. И сразу не стало тьмы — везде светлей, чем надо! Лишь береги глаза: слепит и жжет яркий, подобный солнцу, свет. Полощет разливное пламя, послушное рукам сормовичей…
Знакомая братва! Друзья-ребята! Родная семья сормовичей!.. О, сколько собралось вас здесь, в литейном цехе — в дыму и гари, в тумане опочной перегорелой пыли: Иван Маркелов, Костя Чистяков, Семен Чувалов, младший Третьяков…
— Алешка наш, Горбатов!.. — кричат, узнав явившегося из «лесного цеха»…
Обступили тесным кольцом, жмут руку, тискают в объятьях, и нет конца расспросам:
— Ну, как живешь? Давно ли заявился в гости? Почему так долго не писал? Черт, ведь за полтора-то года всего лишь два письма, — не маловато ли?
— А мы тут, знаешь, заварили дело, — удастся, прогремим на весь Союз… Конечно, попыхтеть придется. Э, ничего, большие новые дела нам по привычке… А ты как там, Алешка? Может, к нам опять? Делов здесь много — на тыщу лет!.. Давай-ка оставайся с нами.
К концу близка ночная смена, белесый рассвет сочится в заводские окна. От вагранки идет к нему отец, зовет к себе, и вот, отойдя в сторонку, расспрашивает сына: когда и почему случилось это в его семье? И мать — уже старушка — рядом… Им рассказал он все, не утаил ни крошки, — и стало от этого светлее, легче на душе… Потом отец провожает его через реку на левый берег, прошли селом до леса, — и воротился отец, когда наступила в лесу ночь.
Шел Алексей — один — своей дорогой через поля и горы какой-то неизвестной стороны, и, долго плутая по задутым лесосекам, добрался наконец до зноек Филиппа и Кузьмы… Он встретил здесь Вершинина и, странно, не подивился этой встрече… Где-то вдали пропел петух, пробили часы у пожарной сторожки — четыре гулких удара, потом, открыв глаза, он узнал во тьме — по окнам, по дивану, — что находится в своей квартире и что это был всего лишь сон.
Ночь продолжалась, до утра было еще далеко. В груди опять заныло. На привычном месте лежали папиросы, он протянул к столу руку и закурил… Спустя немного времени Катя, не просыпаясь, поднялась на своей постели и, болезненно морщась на непогашенную лампу, закричала с испугом:
