Вершинин легко представил себе Сотина: в барашковом малахае, в высоких сапогах он идет пустынным, безлюдным полем, в пургу, чтобы перехватить эту разводку, идет восемь километров… Ночевка в избе у какого-то мужика в Киселихе… И рядом с Сотиным он поставил себя: в ту бурную ночь Вершинин сидел дома, было уютно, тепло, и гостила у него Ариша… Вершинин радовался тому, что испытал тогда он, и вместе с тем завидовал Сотину.

— Да, — молвил он раздумчиво, продолжая разглядывать стальную машинку, — ты, Ефрем Герасимыч, родился под счастливой звездой. С тобой повенчана удача. Разводка — ценная вещь. Мы можем дать заказ омутнинской мастерской, и по этому образцу изготовят для всех артелей.

— Действуй. Я свое дело сделал, черед за тобой, Петр Николаич…

— Я привык работать без понуканий…

Сотин недоуменно пожал плечами: на что он сердится? чем недоволен? И почему он прямо не скажет, не откроется ему, другу? Ведь он понял бы его с полуслова. Странный человек этот Вершинин! Если бы подобная удача пришла к нему, то Сотин первый приветствовал бы его и обо всем расспросил бы. А Вершинин… почему он так недоброжелательно настроен?..

Сотин поднялся и, пригладив ладонью волосы, не торопясь надевал шапку. Вершинин не удерживал его.

— Послезавтра суд Староверову. Придешь? — спросил Вершинин между прочим.

— Конечно, конечно. Тем более что со мной в Ольховке случилась небольшая историйка. Если хочешь, расскажу… только по секрету, — предупредил Сотин и, получив от Петра Николаевича заверение, начал рассказывать о встрече у полыньи, не упуская ни одной подробности.

Вершинин слушал сначала лениво и неохотно, но потом — уже с большим вниманием.

— Черт возьми, ведь это же настоящее покушение! — молвил он, изумленно глядя в лицо Сотину, который стоял у порога и улыбался. — Почему же «по секрету»? — недоумевал Вершинин.

— Потому что… я не хочу усугублять наказание. У них у обоих дети.

— Это что, игра в великодушие?

— Никакой игры. Я дал им обещание серьезно.

— …В опасный для тебя момент?

— Нет, как раз после.

— Не понимаю, — развел руками Петр Николаевич.

К станции подходил пассажирский: сильно задребезжали окна и дрогнули стены избы. Сотин уходил от Вершинина с чувством большой досады и отчуждения.

В щель непритворенной двери лезло кудрявое облако стужи. Параня, сразу заметив это, стукнула себя по бедрам:

— Вот люди-то! Не жалеют чужого тепла, да и только. — Она уцепилась одной рукой за скобу, другою уперлась в косяк и прихлопнула дверь изо всей силы. Потом обратилась к Вершинину: — Петр Николаич…

— Что?..

— А разве дети суду помеха?.. На мой разум так: дети детям рознь. Ежели такие, как у нас вон по лесному складу шатаются, басурманят всяко, добрым людям проходу не дают — такие не помеха. Нет им прощенья, нет никакой жалости! А Ефрем Герасимыч, ба-атюшки, какой… на него двое с палкой, а он — «по секрету». — И старуха, перекосив рот и сощурившись, тоненько захихикала. — Зуб за зуб, око за око — святой закон, вот она, правда-матушка человеченская… А он… экой чудак, экой мякиш!.. Так ведь его и укокошить могут. Правду ли я говорю?.. Жить на вольном свете надо, ой-ой, умеючи.

— Конечно, правда. Жизнь — как палка о двух концах: за один поймаешь, а другим она тебя по голове стукнет. Брать ее — так уж брать за оба конца… Ты все-таки насчет этого не болтай.

— Да мне что… Моя хата с краю… Не меня палкой-то, а его… Как хочет.

Старуха принесла из сеней новый березовый веничек, смочила водой и принялась подметать пол:

— У стола-то твоего дай подмету хорошенько.

— Ведь мела нынче?

— Ну-к что. Почище — получше…

С особым старанием вымела она под ногами Вершинина, под столом, смахнула тряпочкой с книг пыль, сдула со стола рассыпанный табачный пепел, в углах сняла паутину.

Покоренный таким усердием, лесовод невольно подумал: «Все-таки она заботливая».

Выгоняя пса из-под лавки, чтобы подмести и там, Параня ласково обозвала его теленком, потом сполоснула чашку, из которой лакал он, и даже вытерла ее своим фартуком. И думала: может быть, Петр Николаевич не покинет ее, хотя и переедет в щитковый дом: пригласит пол помыть, белье постирать, воды принести, постряпать чего доведется, а то и в прислуги возьмет, если Арише будет нужда в ней; а нужда в простом человеке у образованных людей всегда есть.

Ей почему-то верилось, что Ариша скоро уйдет от мужа.

Буран вытянулся, зевнул и, заурчав, сунулся носом в притвор двери. Параня хотела выпустить его на волю, но дверь отворилась сама, и Параня изумленно ахнула, — перед ней стояла молодая, в белом полушалке, девушка с чемоданом в руках. Прямо на брови лезли курчавые локоны.

Вершинин оглянулся, вскочил с кресла и с радостным криком рванулся навстречу:

— Юлька!.. Гостья долгожданная!.. Москвичка!..

Они крепко обнялись у порога.

Параня и сама, пожалуй, не знала, почему с первого же дня Юлька начала мешать, как лишний и даже опасный для нее человек. Конечно, не потому, что к молодой и свежей девушке старуха инстинктивно чувствует неприязнь и зависть, не потому, что она вмешивается в домашние дела и, сама заботясь о сытном обеде для брата, отстраняет Параню от печки; все делает быстро и с шумом, а старуха уже давно привыкла к тишине и домашнему покою.

И была еще другая причина: с появлением Юльки стало Паране думаться, что именно теперь и наступит в жизни ее перемена к худшему, чего смертельно боялась. Недаром же к ее теплому, уютному гнездышку, которое она устраивала много лет, не жалея сил, комсомолка питает явное пренебрежение и ненависть. Эти чувства прорываются в молчаливом Юлькином взгляде, в звонких, почти крикливых словах, сказанных будто бы с добродушной простотой и сердечностью. В каждом ее движении Паране чудится, что Юлька торопит брата уйти отсюда скорее и навсегда, чтобы никогда не вспомнить об этом.

Вечером, в день приезда, заглянула Лукерья посмотреть на московскую гостью, но не застала… Паранино горе она поняла вполне и по-дружески строго принялась утешать ее:

— Счастью не верь, голубушка, а беды не пужайся. Все будет, как скажет царица небесная. Пускай квартирант уезжает, по миру с сумой не пойдешь: своя у тебя избушка, хлебца земля уродит, а в остальные дни, пока он не уехал от тебя в щитовидный дом — не зевай. Учись у курочки: шаркай да подбирай что можно. — И Лукерья, засмеявшись, стукнула ее по сухой коленке. — Не тужи, родимушка, поскрипим еще во славу божию. На миру живем, не в пустыне.

Эта житейская мудрость окрылила сердце, и минуту спустя Параня поведала своей подружке по секрету, что было у Ариши с Вершининым, кстати вспомнила и Наталку с Ванюшкой, которые живут не венчаны, «не стыдясь людей». Потом уж обе взялись за сборщицу сучьев Палашку и Проньку Жигана, — было о чем поговорить им нынче…

Какими-то неисповедимыми путями слух быстро дошел до старух: будто бы Пронька в день своих именин проспал у Палашки до свету, а утром, когда протрезвившийся Никодим увидал парня в постели и полез на него, полусонного, с кулаками, Пронька чуть не избил его.

Полотном железной дороги брат с сестрой ушли далеко от Вьяса. Падал крупный и редкий снег, во тьме маячила одинокая будка. После шумных, громыхающих улиц Москвы, залитой по ночам электрическим светом, Юле казались эти места необыкновенно тихими, безлюдными и глухими. Петр вел сестру под руку и выспрашивал: как живет она, какие планы «сочиняет на будущее»?.. Они говорили, как близкие друзья, как родные, рано оставшиеся вдвоем после смерти родителей и нашедшие свою дорогу в жизни…

— А как у вас, милый друг, с сердцем? — улыбаясь, заглянула Юля ему в лицо. — Все спокойно?

— Не совсем… скажу тебе откровенно. — Он прижал ее руку к себе и со вздохом ответил: — Только, пожалуй, не на радость ни мне, ни ей.

— Замужняя? — спросила озабоченно сестра.