В этот момент Сорокин застрял в сугробе за ельником, поднимая тюльку, соскользнувшую с плеча… Сосна дрогнула, заскрипела, стремительно ринулась вниз; тогда истошно, на всю делянку заорал Пронька:

— Береги-ись!..

Жесткий ледяной хруст раздался над головой Сорокина, — не помня себя, он метнулся в сторону… Окатив его снегом, трухой, обломками сухих сучьев, гулко, со стоном врезалось в землю дерево…

— Эй, берегись, растяпа! — еще громче прокричал Жиган, злобно махнув рукой, словно ударил кого-то наотмашь.

Но было уже поздно… Спиридон пошатнулся, замер, скривив шею, будто падало на него, а Сажин Платон, с пилою в руках, вытянулся, побледнел и таращил глаза на ельник, в котором скрылся и совсем затих Ванюшка.

Злясь и не веря, что именно там, в ельнике, очутился Сорокин, Жиган ковырял рогатиной свежий пень:

— Ведь он за тюлькой пошел, порожний?.. Это я видел… А когда же он обратно?.. Тебе невдомек, Платон?.. Спиридон, а ты не заметил?..

Шейкин очнулся — бросился прямиком, через сугробы, в придавленный и поломанный ельник. В трех шагах от изуродованной вершины лежал ничком, без памяти Ванюшка, уткнувшись головой в поленницу дров… С минуту тормошил его Шейкин, став на колени, а заслышав стон, обеими руками начал приподнимать его голову, потом взял под мышки и с трудом повернул к себе лицом.

Жив остался Ванюшка чудом: в последний момент падения дерево чуть отклонилось — смерть прошумела над головой, но задела лишь только крылом… Открыв глаза, Сорокин не сразу узнал Сажина и Шейкина, нагнувшихся к нему, и с большим трудом вспомнил, что произошло с ним… Уже на Спиридоновом полушубке, разостланном на снегу, лежал он у поленницы, развороченной упавшим на нее деревом, чувствуя нестерпимую боль в правом плече и правом виске, в голове остро звенело.

Он тяжело приподнялся на ноги, хотел вытереть пот с лица, — рука не действовала, голова кружилась. Болезненно морщась, он крикнул неистово и злобно:

— Сволочи! Душегубы!..

— А при чем тут вальщики? — с обидой сказал Пронька. — Беда причину найдет, оплошность может случиться с каждым… А ты не бегай: услыхал, трещит — посторонись чуток, гляди, куда падает… Не первый день в делянке, должон знать… А вам, — повернулся он к Сажину и Шейкину, — не болтать во время работы, а слушать команду… Я же сигналил?..

Сдерживая стон, но покряхтывая от острой боли, Ванюшка присел на дрова, Жиган отошел от него в сторону, закурил, а Палашке — сборщице сучьев, подошедшей к нему, сказал вполголоса, что Ванюшка Сорокин виноват сам.

Оповещенный о беде, прибежал Вершинин. Лесорубы всполошенно теснились у дров, одни спрашивали Сажина, другие — Спиридона, но ни тот, ни другой не мог ничего объяснить толком. Тут подъехал Семен Коробов на вершининской подводе, стоя в глубоких плетеных санках.

Вершинин пытался докопаться до истинной причины.

— Это не я, — бормотал Сажин. Его редкобородое лицо перекосила гримаса тоски и страха. — У меня назади глаз нету… Что я увижу? Вот беда!.. Я так и знал…

— Ты зна-ал?! — шагнул к нему лесовод, готовый схватить его за шиворот.

Платон совсем опешил:

— Не виноват я, право, не виноват… Поговорка у меня такая. Пилю, так я в землю гляжу, ничего не вижу… Ей-богу, ничего не видал, ничего не знаю. — И теребил концы мочальной веревочки, которой был подпоясан. Дубленый засаленный пиджак был узок, не сходился в полах, мокрые портянки сползли вниз, заячий малахай сидел боком — все в нем имело вид жалкий, подчеркивая необычайную растерянность и ожидание наступающей расплаты за происшедшее, к которому едва ли он был причастен.

А Шейкин, когда спросили его, едва выговаривал слова, но в глаза Вершинину смотрел прямо:

— Пилили мы, это верно. Пронька предупреждал, а уж как оно, — это бог знает… Значит, тому так быть написано, а мы неповинны.

Плосколицый и узкоплечий, он сидел на поверженной сосне в двух шагах от лесовода, разматывая дрожкими, немужичьими пальцами бордовый кисет, придерживая бумажку губами. Пришлось ему второй раз насыпать махорки, потому что первую щепоть сдуло с бумажки ветром… Тайна кривошеего лесоруба была у Вершинина еще в руках… Неужели этот человек задумал сегодня отомстить комсомольцу за потерянное лесное богатство, за все то, чего лишили в жизни?.. Пришло на ум сравнение: Катя накрывала таракана лупой, и перед ее изумленными глазами начинало ворочаться многоногое чудовище… Вот и он, Вершинин, как в лупу, видит перед собой случайно уцелевший, живой осколок старого мира… Но очень не похоже на то, чтобы Спиридон Шейкин — в таких условиях — слепо полез на рогатину…

Пронька Жиган оставался спокоен, даже равнодушен к происшедшему: по-видимому, оно мало касалось его. Стоя рядом с Палашкой, ото всех в сторонке, он переговаривался с нею негромко. Белобровое его лицо иногда поворачивалось в сторону лесовода, глаза с зеленоватой искринкой глядели мутно и холодно, как ледяшки. Плотная, коренастая, на выгнутых ногах фигура казалась Вершинину кряжистым свилеватым пнем, о который искрошишь не один топор…

— Ну, а ты что скажешь? — подступил к нему лесовод. — Ты не мог не видеть, куда падало дерево… почему не предупредил?

— Ошибаетесь, Петр Николаич, — ответил Жиган, переступая с ноги на ногу. — Когда валили, я два раза предупреждал… Поблизости было двое — Поля вот да Ванюшка. И оба, конечно, крик мой слышали. И даже не могли не слышать, — я на всю делянку орал!.. Почему Ванюшка не отбежал, не знаю…

— Но ты ронял дерево?

— Так это ж не имеет значения: когда падает, так тут не зевай, а то самого комлем убьет до смерти.

Палашка вступилась за него рьяно:

— Верно, верно… я была тут и все самолично видела… Прокофий тут ни при чем, Ванюшка разиню пымал. За таких ответ держать — сроду не слыхано… И нечего вам под невинных людей яму копать…

Прямых улик действительно не было, а три свидетеля стояли за Проньку. Вершинин пожал плечами, пошел к санкам. Когда усаживались, Вершинин отдал Ванюшке тулуп, Семен Коробов взобрался на козлы, чтобы проводить их из делянки на дорогу. Остальные лесорубы, переговариваясь, разбрелись по своим местам.

Когда строптивый жеребчик Тибет выбрался из сугробов на твердую дорогу, Коробов слез с саней. Вершинин сказал ему, что в артели работают недружно, часто отдыхают, на перекур собираются кучками, тратят много времени зря.

— Так, пожалуй, вы долго не кончите, а кулису надо разделать срочно. — И, приубавив голос, дал совет: — За Пронькой надо послеживать… и сам-то остерегайся. Кто знает, что у него на уме…

Тут, на дороге, они расстались… В пути Ванюшка, закутанный в тулуп, сидел молча, ни слова не сказал о случившемся, а Вершинин не спрашивал, чтобы не тревожить больного… И больше всего думал о Проньке: «Что это значит?.. Или в самом деле случайность… или — злобный замысел, который не удалось осуществить?.. И ничуть не испуган… На глазах у него погиб было человек, а он… Но люди-то видели, подтверждают, что он ни при чем. А что, — вдруг токнулась догадка — не „бомба“ ли это, о которой Жиган однажды говорил мне?..»

Мужик плакал… Высокий, широкоплечий, зажав в узловатых пальцах войлочную шапку и переминаясь в лаптях возле стола в кабинете Вершинина, он всхлипывал, захлебывался, и, кажется, не уймется долго: сильнее стыда перед людьми было его нечаянное горе.

Тяжело видеть пожилого, с густой рыжей бородой, здоровенного деревенского человека таким несчастным и слабым. Петр Николаевич приглашал его присесть, успокаивал, но и сам был встревожен этим коневозчиком.

— Самоквасов, ты же не женщина… Успокойся и расскажи, как случилось…

Было это, как обычно бывает в несчастных случаях: крайне неожиданно и до удивления просто. А после, как беда уже стряслась и больше нечем было помочь, он жестоко ругался, бил себя кулаком по лбу, озверев от горя, выл, чувствуя в груди острое, обжигающее пламя. Коневозчики выпрягли в делянке его гнедуху с переломленной ногой и положили на сани. Тихонько тронулись к Вьясу.