На столе, несмотря на ранний час, уже кипит самовар, сквозь решетку пролетают мелкие угольки, они раскалены и падают один за другим на квадратный кусок жести; жесть эта — чтобы не прогорела клеенка. Домовитая старушка Параня вынула из печки ржаные сдобные лепешки, наложила огурцов, нажарила картошки. Она уже спрашивала не один раз:

— Петр Николаич!.. Скоро будете чай пить?

Занятый делом, он не слышал, и только теперь, когда отодвинулся от письменного стола и немного рассеялось раздумье, он услышал, вернее, вспомнил это. Привалился к спинке кресла и глянул вбок, на стену, где сухо стукали ходики. Было восемь утра.

— Сейчас, сейчас, — неторопливо отвечал он, принимаясь перечитывать написанное. Потом, положив на затылок ладони, он вытянулся, запрокинув голову. В таком положении Вершинину была видна вся верхняя часть комнаты. Он недавно встал, есть еще не хотелось, и глаза непроизвольно остановились сперва на передней, потом на боковой стене: портрет его, пониже — портрет Юли, снятый анфас: свежее, с мягкими приятными чертами лицо, озаренное весенним теплом и лаской, гладкий лоб обрамлен густой и пышной шевелюрой; глаза, немного опущенные, смотрят перед собой, — они будто нашли что-то редкостное и разглядывают удивленно и восторженно. В них не видать боязни, в черной глубине зрачков переливаются огни ума, задора и девичьей удали. Рядом с ней — левитановская «Золотая осень», — это подарила Юля, сказав: «Моя душевная атмосфера. Дыши ею». Вершинин мысленно поднимает палец и шутливо грозит: «Смотри, Юлька, трезвой будь, а то тебе жизнь отплатит». — «Это еще посмотрим», — как бы отвечает она трезвому брату, не отрываясь от своей находки.

Налево на стене стая гончих отмахивает сажени; раскрыты страшные пасти, готовые проглотить целого волка. Но волка на картинке нет, а дальше — кулик. Кулик стоит на болоте и невозмутимо глядит в красные пасти. Стая гончих и кулик заняли самую середину стены, к иконам оттеснив численник с лубочной картинкой. В старом киоте — три святителя: тот, что справа, — бородатый с нахмуренной бровью, с постным узким лицом, слева — более молодой, с усмешкой бывалого, жуликоватого купца, а средний — совсем юноша, веселый и беспечный, — невесть за что причисленный к лику святых угодников.

Вершинин не однажды настаивал убрать эту троицу, но Параня не может без них жить, хотя давно у ней к богу нет прилежания… И осталось им одно — занимать сырой полутемный угол, глядеть на медную лампаду, из которой вынут стеклянный стаканчик, да липовыми спинами укрывать пузатых пауков.

Эти, будто неповоротливые, но ловкие мухоловы изредка заползают на книжные полки, занявшие почти половину стены, и тогда Вершинин сбрасывает их на пол, а Параня осторожно уносит в сени, — убивать пауков, говорит она, не полагается, — Вершинин с ней не спорит.

Он — высок ростом и чуть не задел головой полатей, когда подходил к вешалке. В желтой пыжиковой шапке, в суконном пальто с каракулевым воротником, он с минуту постоял у порога, потом мельком взглянул на приготовленный ему завтрак.

— Сейчас приду, — уходя, сказал он.

Параня смолчала, а заметив, что ее квартирант «не бережет тепло», развела руками, встала и притворила дверь:

— Ученый, а проку мало… Кажинный раз так. И от чаю опять убежал, а вернется, скажет: «Подогрей»… Угольки-то ведь нынче не дешевы.

В избе стало пусто, тихо. Пестроухий Буран лежал без движения, вытянув под столом толстые, с желтой подпалинкой лапы. Параня приглушила раскипевшийся самовар и, поджидая Вершинина, задремала на лавке. В полусне она слышала, как Буран перешел к ней ближе и со вздохом улегся у ее ног. Некоторое время спустя он поднял большую гладкую, с отвислыми губами морду и, уставясь на дверь, зарычал… К крыльцу подходил кто-то…

Вошла Ариша — жена Алексея Ивановича Горбатова, вошла такая румяная, свежая, что Параня невольно вспомнила свою незадачливую молодость и позавидовала счастливой молодке. Зависть брала и на ее серый, пушистый, наверное очень теплый, полушалок и на меховую доху, которая была к лицу Арише.

Молодая женщина начала с того, что ей хотелось бы сшить малахайчик для шестилетней девочки, и, развязав узелок, развернула на скамье заячий мех. Параня привычно помяла его жесткими потемневшими пальцами, нашла по краям желтоватую мездринку и подивилась плохой выделке. Но тут же обнадежила, что даже из этакой овчинки сумеет сшить хорошо. При этом назвала такую цену, что Ариша озадаченно умолкла, думая над тем, стоит ли вообще за мелкий заказ платить большие деньги.

«Скупая», — покосилась украдкой на нее Параня.

В эту минуту появился Вершинин. Он встретил нежданную гостью приветливым, немного удивленным взглядом, а она, ответив на его приветствие, смущенно улыбнулась. Он предложил ей стул, просил раздеться, но она отказалась.

— Петр Николаевич… я просила книгу у вас. Не забыли? — спросила она, словно вспомнив кстати.

— О нет, хорошо помню, припас. Читайте на здоровье. — И в тоне его чувствовалась некая забота, как показалось Арише.

Не торопясь, с заметной бережливостью, она завернула книгу в тот же белый платочек и, молвив спасибо, пошла, провожаемая его взглядом… Слышно было, как скрипнули половицы в сенцах, потом до его слуха донесся и скоро затих звонкий хруст снега под окнами, а в избе, где постоянно припахивало сыростью и гнильцой кое-где поистлевших досок, долго витал освежающий запах фиалок.

«Как похожа она на Сузанну, — подумал он, вспоминая Крым. — Живые, красивые глаза… и сама — тоже».

Что-то хотела сказать о ней и Параня, но не решилась, припрятав до поры свои грешные мысли.

Лесовод не заставил на этот раз подогревать самовар, сам налил себе стакан чаю, и Параня, довольная тем, что не понадобилось подбавлять «дорогих угольков», села за стол — немного поодаль от квартиранта.

Неглубокие пушистые сугробы, надутые первым злым зазимком, лежали всюду, блестя нежнейшей белизною. Было больно глазам смотреть на это неиссякаемое сверканье, зато приятно было слушать похрустывание морозного, возбуждающего снега под ногами.

Над лесом, близко подступившим со всех сторон к Вьясу, обманчиво сияло солнце, не согревая мир, в котором искала Ариша тепла. Минуя посеребренные березы в проулке, поникшие в кроткой красе, она взглянула на них с грустью и почему-то подумала о весне, которую поджидают они покорно, терпеливо… Но весна настанет еще не скоро!.. Череда зимних дней, унылых вьюжных вечеров будет тянуться бесконечно, — так пройдет, пожалуй, и жизнь, если всему безвольно покориться…

Наталкина изба, где временно жили Горбатовы, стояла на самом краю поселка. Позади нее, за околицей, начинался лесной склад. Два года тому назад пролегла мимо поселка железная дорога, и теперь каждый день и каждую ночь — из одной неизмеримой дали в другую даль — с неистощимой силой бегут через глухую рамень поезда, но никогда, наверно, не превратиться поселку Вьяс в благоустроенный город, привычный Арише с детства!..

У крыльца она встретила лесоруба Ванюшку Сорокина, и хотя знала, что вышел от Наталки, все же спросила:

— У нас был, Ванюша?..

— Да, забежал на часок… Купил ей обновку, иди посмотри. Если понравится, скажи Алексею Иванычу — пусть талон выпишет. Только не мешкай, а то разберут: на складе их мало.

Идя полутемными сенцами, мимо своего сундука, окованного по старинке железом, она нечаянно задела за него ногой — и, словно о камень на дороге, споткнулась.

В избе играли в жмурки: Наталка — в белой кофточке, по-домашнему без платка, — сама увлеклась игрой не меньше ребенка. Катя, с завязанными полотенцем глазами, старалась, вытянув руки, поймать «няню Нату», а та, неслышно ступая, двигалась за нею следом. Когда отворилась дверь, Катя сразу почуяла, что вошла мать, и, сбросив с глаз повязку, подбежала.

Слегка отстранив дочь, Ариша начала раздеваться, а Наталку спросила, кушала ли Катя манную кашку… Бумажный платок с кистями — новый Ванюшкин подарок — лежал на столе, и хотя был он не так уж приманчив (Арише хотелось приобрести получше, подороже), однако посмотрела на него не без зависти: с тех пор, как они поселились во Вьясе, Алексей — муж — не принес ей ни одного, даже самого дешевого подарка!