— Ну, как? Жалоб на машиниста нет, товарищ пассажир?

— Спасибо, отец… всё в порядке — ни аварии, ни запоздания. Может, довезешь до Омутной?

— С удовольствием бы, да паровоз мой туда не ходит: там другая дорога…

В Медо-Яровку Сотин приехал вскоре после троицы. Тихое сельцо, маленькая контора в деревенской избе, обилие хвойных лесов, подходивших вплотную к усадам, — все пришлось ему по душе.

Четыре месяца практики пролетели незаметно, — он успел написать жене всего-навсего два письма: в первом длинно и восторженно расписывал своей приезд и начало работы, а во втором кратко сообщал о скором возвращении. Время летело. Каждый день был забит до отказа работой. Вечера, пропитанные теплой смолой, пряным запахом трав, цветов и можжевельника, заставали его в лесу.

Избирая себе специальность лесовода отнюдь не по внезапно возникшему влечению, он здесь убедился окончательно, что нашел свою родную стихию, нашел самого себя, с величайшим удовлетворением осознав, что встал на свою дорогу. Эти нехоженые Омутнинские леса были для него частицей родины, которой он начинал служить, неся перед ней определенную ответственность, и не было никакого желания сидеть в московской лесной конторе, как называл он трест.

В город вернулся поздоровевшим, загорелым, необыкновенно подвижным и точно наэлектризованным. В анфиладах лесного треста ему стало душно. От этой духоты, пестрого многолюдья, бесконечного потока бумаг, от несмолкаемого даже по ночам грохота городского движения его потянуло опять в лес… А тут, по счастью, Медо-Яровка известила его о вакансии, жена согласилась ехать, — таким образом, ничто не привязывало к городу, и Сотин, наскоро собрав пожитки, укатил с семьей в знакомые места.

Прощаясь на вокзале с товарищами по институту, он не испытывал горечи расставания, не пожалел и свою комнатушку, которую называл в шутку полустанком, где не задерживаются дальнего следования поезда. На подножке вагона он стоял, махая кепкой, подставив лицо упругому ветру, и еще раз мысленно произнес клятву на верность русскому лесу, с которым начиналась дружба навек…

В леспромхозе оказались всё те же люди, те же дела: старенький директор некоторые из его начинаний еще не успел довести до конца. В отчетах и сметах стояли знакомые цифры, выведенные самим Сотиным месяц тому назад, — словно он вернулся из кратковременной командировки. Старик встретил своего молодого знакомца радушно, как сына, и с первого же дня дал ему полную волю. Кстати сказать, старина собирался уйти на пенсию.

Ефрем Герасимыч как бы продолжал свое дело… До него не велось углежжения, он подыскал людей, этой же осенью выстроил с десяток зименок для углежогов, и когда зима окутала землю снежком — в лесу задымились знойки… Помня о том, что лес — драгоценная кладовая, что надо выращивать леса, а потом осмотрительно рубить, он этой же весной заложил питомник на тридцати гектарах, летом гнал из сосен живицу, собирал ее разными способами, используя опыт французов и американцев. Медо-Яровка стала в этом отношении опытной.

Сотин знал лично многих работников соседних леспромхозов, иногда заезжал во Вьяс, а на последнюю краевую конференцию ездил вместе с Горбатовым и Вершининым. Медо-Яровкой управлял он два года.

Родилась дочь. Маленькая тиранка привязала накрепко свою мать к дому. Сотин с утра до вечера пропадал на работе, а жена ходила на досуге в лес и каждый раз приносила оттуда или полную корзину грибов, или ведёрце ягод. Ролью матери и хозяйки она удовлетворялась вполне.

Так и жили.

Вскоре медо-яровский лесхоз слился с Вьясом, и Сотин получил новое назначение — в главную контору.

Вьяс не имел ни ледянок, ни лежневых, древесину возили по обыкновенным дорогам, и, чтобы осилить план, держали огромный обоз. Такая вывозка вставала в копеечку. Решили строить… У Сотина и Вершинина этого уменья не было, и Бережнов послал их в Верхокамье.

Целый месяц эти ходоки, соглядатаи и портфельные люди ночевали в сеннице, ели из одной чашки, ходили по лежневой и честно уворовывали опыт верхокамских строителей. А после засели за чертежи.

Бережнов собрал плотников, землекопов, пильщиков, пешим дал на подмогу конных людей и услал свое воинство в лесную трущобу. Неподалеку от Вьяса отряды раскинулись табором, для трассы валили под корень лес, с каждым днем пробиваясь все глубже и дальше.

Сотин в высоких, легко промокаемых сапогах лазил по болотам, кочкарникам, таскал за собой нивелир-треногу, а Вершинин вымерял кубометры насыпей, выемок и через быструю речку Яр тянул стосаженный мост. Закончив его, Вершинин уехал с сестрой в Крым, а Сотину в помощь прибыл Горбатов, занявший потом вершининский топчан в палатке.

В специально сделанных ямках горели костры, на козлах кипятили чай, варили обед и ужин и тут же, около палаток, точили лопаты и топоры…

В тот день, когда костры погасли, по лежневой дороге впервые прошли подводы, нагруженные лесом. В конские гривы вплели комсомольцы на радостях красные ленточки, нарезанные Наталкой, а вечером в бараке торжественно восседал президиум за красным столом, присуждая премии лучшим. В их числе Сотин был, кажется, самым первым и самым чтимым. Тут и дали ему огромные, но уже непромокаемые и неизносимые сапоги. Пропитанные дегтем, на толстой — в палец — подошве, скорее похожей на броню, они и теперь, полгода спустя, внушали уважение.

…В них-то нынче, не боясь мороза, и пришел он к директору на квартиру.

Бережнов встретил его радушно, похлопал по плечу и спросил:

— Приказ мой читал?

— Нет еще. Какой?

— Завтра почитаешь. Тебе за ставеж и сучочки еловые — премия.

Смущенный и немного застыдившийся, Сотин начал было разуверять Авдея: во-первых, сама премия кажется ему излишней щедростью, тем более что он и первую еще не успел износить (в подтверждение слов он выставил в огромном сапоге ногу, — Бережнов громко расхохотался); во-вторых, неудобно забывать и Петра Николаевича, который за время их отлучки сделал тоже многое.

Бережнов при упоминании о Вершинине отмахнулся с досадой:

— Я приказы не даю зря.

Он в это время на корточках сидел у подтопка и мешал кочергой догорающие уголья. Коротко подстриженные волосы, с ранней сединой на висках, светились розово.

— В щитковый пора тебе… Перебирайся. Все уже готово.

— А Вершинин?

— Скоро и его устрою, и Горбатова… — Он прикрыл печку и, сидя на поленце, курил. — Между прочим… твоя эстакадка Петру Николаевичу не нравится.

— Почему?.. Что — на клетки поставил?

— Нет. Говорят: она выше обода колеса, у телег могут прогибаться оси, когда будут наваливать бревна.

— Выше? — изумился Сотин. — Так я же не по своему чертежу строил… Чертеж он сам делал. Однако… хм… какой он… странный человек. — Вершинин возмутил его. — Я скажу ему, обязательно скажу. Он прибегает к нечистым средствам. Ведь такая нелепость… Уж этого я никак не ожидал от него. — Он говорил взволнованно, недоумевая, почему Вершинин позволил себе сделать такой явно нечестный и опрометчивый наскок.

«Стало быть, забыл, что ли? Забыть, конечно, не трудно: прошло с тех пор уже пять месяцев. Но я же помню, а почему он?» И сказал вслух, продолжая думать:

— Черт с ним, пускай! Может, одумается.

— Едва ли, — качнул головой Бережнов. — Но для нас другое в нем важно… куда он наконец придет?.. Он на большом распутьи.

Сотин долго молчал:

— Не знаю… гадать трудно. А вы как, Авдей Степаныч?

Бережнов уклонился от ответа, не считая нужным высказывать своих преждевременных опасений, тем более что они были только предчувствиями.

— Да-а, прискорбно… Хотелось бы, чтоб обстояло дело по-другому, — только и сказал он, прикрывая дверку печи. — Видишь вот, сам топлю. Прихожу с занятий и — за дровами. Хозяйка вон немного дрейфит, заболела… Ну, а печка не обременяет меня. Люблю огонек. Бывало, у табуна всё костры жег… Привычка… Сижу вот и мечтаю… о тракторах. Думаю — дадут. А на примете у меня есть такие. В Сурени без дела стоят… Если пошлю — съездишь за ними?