Измученная ожиданием, но несколько успокоясь, она стала одеваться, чтобы идти туда самой, — хотя бы пройти улицу, до конторы, а если не встретит его на пути, то опять вернуться назад. Вдруг в синем тумане ночи возник на дороге человек… шел медленно, нагнув голову, направляясь к их дому… Уже не владея собой, Ариша — в чем была — сбежала вниз по лестнице и отворила дверь. Стоя на крыльце, где сквозил морозный ветер, она ждала с минуту. И вот человек поравнялся с нею: то был чужой, шел вовсе не сюда, а мимо. Окликнув его, Ариша позвала к себе.

— Вы были на пожаре? — спросила она. — Скажите: что там?

Он молча свернул с дороги, и, когда подошел ближе, Ариша узнала Платона Сажина.

— Плохое дело… совсем плохое, — ответил он глухо, неразборчиво, словно говорил сам с собой. — Поджог… Кивают на Проньку Жигана да еще на Самоквасова… И директор сказал тоже: они!.. Все толкуют одно. Народ мимо не скажет.

— Жиган?.. — похолодев, переспросила Ариша.

Мгновенно вспомнился тот метельный вечер, когда она, после собрания в клубе, случайно очутилась рядом с Жиганом на крыльце… «Убил, конечно, — что за вопрос?» — резко и грубо сказал он тогда на ее неосторожный вопрос об убитом лосе.

К удивлению своему, она поняла, что этих Пронькиных слов она никогда не забывала, а только где-то в ней таились они до поры.

— Теперь бы словить их надо… да кто ж решится ночью идти против таких?.. Куда ткнешься, там и обожгешься, а каждому своя жизнь дороже… И где искать?.. У беглецов — одна дорога, а у погонщиков — сто, — рассуждал Платон.

— Сбежали?

— Леса наши — в небо дыра, беги куда хошь, в любу сторону… А может, и здесь где таятся… Ночь прикроет каждого: ей все едино — что добрый, что злой. — Переминаясь на снегу у крыльца, Платон и сам оглядывался, словно мог из-за угла в любую минуту появиться Жиган. — И, наверно, не с пустыми руками в побег ударились… и ружье у него, и кинжал, а коль удумано загодя, то и револьверт в кармане, — ничего удивительного.

Не дослушав до конца, Ариша захлопнула дверь и, не помня себя, поднялась по лестнице.

В пустых и темных комнатах (только в спальне горела привернутая в половину фитиля лампа) Арише стало страшно, хотя Буран, готовый защитить ее от нападения, лежал у ее ног. Кутаясь в пальто, она еще долго после этого сидела у окна, томясь ожиданием и страхом… Неужели Бережнов, невзирая на глухую ночь, пошлет и Петра в погоню? К чему этот бессмысленный риск?.. Неужели никто не отговорит Авдея Степаныча от такого опасного решения?.. Бессильная что-либо сделать, она метнулась к будильнику… Было ровно три часа ночи…

Тем временем в дежурке первой конюшни подходила к концу короткая беседа, и никто даже не подумал отговаривать Бережнова от погони — ни Горбатов, ни Якуб, ни Семен Коробов, ни кузнец Полтанов; уже стояли у ворот наготове три подводы, впряженные конюхом Догадаевым.

Второпях войдя в дежурку, Догадаев рассказал, что подслушал в толпе: кто-то видел, как трое ударились по дороге в лес; кто-то приметил двоих: пробирались на станцию задами, а прятались на лесном складе, выглядывая из-за штабелей теса; да и тот — один, похожий на Самоквасова — лез в потемках прямиком по сугробам к деревне Варихе… Напуганным людям казалось разное, — все было возможно, как возможно и то, что все это лишь пустая, досужая на выдумки молва…

Однако вернее всего было то, что удалось Якубу увидеть собственными глазами в начале пожара, — и Бережнов выбрал себе именно этот, наиболее вероятный путь беглецов — на узловую станцию Кудёма.

Кузнец Полтанов вызвался ехать вместе с ним; Горбатову выпадала дорога через зименку углежогов в Зюздино и Красный Бор; Якуба с конюхом Догадаевым Бережнов посылал в сторону Большой Ольховки. Несколько минут поджидали уполномоченного поселком, ушедшего известить районный исполком о побеге…

Едва ли могло взбрести в голову беглецам сесть во Вьясе на пассажирский, что прибывал в четыре утра, — все же направили к поезду Семена Коробова и двоих комсомольцев понадежней.

— Сколько же сейчас времени? — хотел уточнить Бережнов. — Свои не захватил я. — Он зажег спичку и посветил Горбатову. Тот отвернул полуистлевший обшлаг рукава — ручные часы его оказались разбиты: ни стекла, ни стрелок, — и сумрачно усмехнулся:

— Отслужили.

Подвода уполномоченного подъезжала к конюшне. Бережнов, обращаясь ко всем, произнес, поднимаясь первым:

— Пора «по коням»… Действовать осмотрительно: не наскочите на засаду… Пожар добьют без нас.

Подводы в темноте тронулись по разным дорогам. Горбатов стегнул Орленка кнутом, и легкие плетеные санки, проваливаясь и кренясь в сугробах, качали его из стороны в сторону. У погорелой конюшни он придержал жеребца, отыскивая глазами, кого бы взять с собой, и в эту минуту появился в воротах тамбура Вершинин.

— Алексей Иваныч… там лошадь одна — мучается очень… Может быть, ее лучше… чтобы не мучилась…

— Что надо, сделают без нас. — И вдруг указал ему место рядом с собою: — Садись, едем.

Потрясенный ночным кошмаром, который перебрасывался отсюда на другое пространство, Вершинин стоял возле саней, не двигаясь с места.

— Раздумывать некогда, и так упустили много времени, — торопил Горбатов и, сразу вскипев, почти закричал: — Ты едешь, наконец, или нет?!

Орленок, ошпаренный кнутом, рванул с прыжка, пошел машистой рысью к лесу под уклон. Неслись по лежневой дороге санки; било в лицо седокам комьями обледенелого снега. Отвалившись набок, Вершинин поднял воротник, глубже надвинул шапку, — стараясь не прикоснуться локтем к Горбатову. Оба слышали, как вдали бежало по лесам шелестящее гуденье поезда… Горбатов вспомнил о Сотине, который должен нынче вернуться из Сурени, и пожалел, что не Сотин, а другой, ненавистный ему человек сидит рядом, придерживая между колен чужое ружье.

В лесу, куда ворвался Орленок, не сбавляя хода, дорога тянулась прямиком на километр, потом пологой дугою пошла на север. Лесные нерубленые массивы, подобно отвесным берегам ущелья, висели над нею. Молодой ельник впереди подступил близко к дороге, тут осадил Горбатов жеребца, вожжи и кнут молча отдал Вершинину, а сам настороженно вглядывался в густой ельник…

Однако засады не было.

— Придется проверить зименку, — сказал Горбатов таким тоном, которому надо лишь подчиниться.

На седьмом километре, в лесной трущобе, находились знойки; обоим в разное время доводилось побывать там не раз… Напротив вырубленной делянки лежневая поворачивала влево, а вправо от нее, углубляясь в непролазное старолесье, вела проселочная дорога — в сторону зноек: уже тянуло из низины горьковатым дымком…

Через полчаса подъехали к зименке углежогов. С наганом наготове Горбатов обошел вокруг задутой метелями землянки, едва приметной среди сугробов, потом подкрался к двери, прислушался и только после этого негромко постучал. Вершинин привязал Орленка к сосне вожжами и вслед за Горбатовым спустился в землянку.

Вторично за эту ночь всполошенный старик Кузьма, узнав своих, обрадовался их появлению… Не более десяти минут тому назад были здесь беглецы.

— Хлебушко у меня последний взяли… Никому не велели сказывать, — жаловался Кузьма.

— А что было у них? Не приметил? — спрашивал Горбатов.

— Або в карманах что, али за голенищей спрятано, а в руках ничего сюда не приносили; может, в сугроб чего сунули… Надо бы доглядеть за ними, да не решился: убьют аль что… Их сию минуту нагоните, ежели на лошади, — дрожащим голосом говорил Кузьма, в испуге топчась на месте. И уже тише прибавил: — Опосля-то выползал я к знойкам: на плече-то у Самоквасова вроде ружья висело… А у Проньки, не иначе, топор за поясом. Уж больно смело калякал со мной… и хлебец прямо из рук вырвал.

У Вершинина забегали по спине знобящие мурашки: ему вместе с Горбатовым предстояла кровавая схватка — двое на двое, схватка с людьми, которые переступили черту и стали вне закона… Вспомнил Аришу, которая осталась одна в такую ночь, вспомнил Сотина, кому ольховские воры угрожали расправой у полыньи, — но те обробели сами, а Пронька Жиган не струсит.