Враг вжался в землю и стал отползать.

— Огонь вести только прицельный! — скомандовал Ваан. — Беречь патроны…

Минас, упершись в ствол дерева, по одному щелкал зазевавшихся эсэсовцев.

— Этого в память о моем Варужане, — отводил он затвор.

— Этого за дорогую жизнь Марины…

— Этого за разоренный очаг Завена…

— Этот, он искупит грехи моего лейтенанта Вигена…

— Этого дарю политруку…

— Этого за брата моего, поэта…

— Этого…

— Этого…

Ваан слышал голос Минаса. Минас будто клятву давал. Он рассчитывался с врагом за убитых товарищей, как бы листая нетронутый список роты.

Сжалось сердце Ваана. Эх, были б они здесь… Но их нет. Оставшаяся от роты горстка бойцов загнана в ущелье, прижата к скале.

— Этого… — Минас секунду помедлил.

И вдруг глаза его округлились. Двумя руками вцепился он в ворот рубахи и рванул ее — сверху вниз: на груди слева чернела капля крови. Минас окинул последним взором убегающую из-под ног землю.

Бой продолжался. Обе стороны, окопавшись, вели перестрелку. Начальнику штаба полка «Бранденбург» было поручено лично руководить уничтожением «немцеподобного» противника. Стоя на наблюдательном пункте, он в раздражении комкал ремешок бинокля и покрикивал, часто без нужды, на командиров батальонов и рот. Наконец этот долговязый не выдержал и обратился к командиру батальона:

— Свяжитесь с начальником артиллерии, скажите ему от моего имени, чтобы спешно прислал на подмогу артиллерийскую и минометную батареи.

Батальонный примостился у телефона.

— Бог мой! Гибнут от собак и гибнут как собаки, что за хаос — «Бранденбург»!.. Гром и молния!.. Кроме как с француженками, они больше ни с кем совладать не в силах.

Уже в который раз поднимались в атаку немецкие цепи. На этот раз батальон в полном составе пошел в атаку. Вел их сам командир. Овраг перешли беспрепятственно. Но стоило им показаться на гребне, как прицельный огонь прижал правое крыло этой зловещей птицы к земле, скатил обратно в овраг. И уже никакая сила не могла заставить эсэсовцев покинуть надежное убежище.

— Гром и молния! — рвал и метал начальник штаба. — Они опять побежали! Трусы! Мерзавцы!.. А оберштурмфюрер, наверно, колыбельную им напевает в овраге… Негодяи!..

Ваан не спускал глаз с немцев. Разлившись бурным потоком, не останавливаясь, они с новой яростью ринулись на партизан. Он огляделся: горькая улыбка изломала его красивое лицо. Десять оставшихся в живых армянских бойцов, послушные его зову, невозмутимые и готовые к любым неожиданностям, наблюдали за приближением врага.

— Последний бой, ребята. За Родину!

Он воспрял от звуков собственного голоса. Залег за пулеметом, поправил прицел. Отныне он перестал принадлежать себе. Знал, что быть ему или не быть, жизнь и смерть разделены длительностью мгновенья. Жизнь представлялась ему уже знакомой, законченной дорогой, которая от далекой хижины Антарасара бесчисленными зигзагами, подъемами и спусками тянулась сюда — к скалистым уступам Карпат. «Эх, Ваан! Пожил, повоевал, и вот уже большая точка. Точка! Да!.. Но на этом все не кончается. У человека есть еще одна жизнь — в памяти людей. Значит, многоточие…»

Он вдруг поймал себя на мысли, что хочет себе посмертной жизни, хочет остаться в мире, человеке, природе, солнце, чтобы помнили его, помнили!..

— Очнись, командир! — окликнула Валя.

Немцы вымахнули из оврага и двинулись скопом прямо на пулемет. Пулемет прочистил горло и заговорил без запинки.

А немцы шли и шли. Пулемет не смолкал, словно читал им смертный приговор. И вторили ему автоматы.

— Залпами! — крикнул командир. — Создать завесу огня!..

Смерть Минаса потрясла ашнакца Аро. Даже грохот боя не в силах был заглушить его песню:

Взыграла, вскипела, обновилась древняя, тысячелетняя кровь. Ваану показалось, что бойцов стало больше. Песня с рыком вымахнула на поле боя, вплелась в схватку.

— Гей, ребята! Крепче держись!..

В далеком далеке водопады-самоубийцы бросаются в ущелье. В пропастях рычат разъяренные реки, и ярость их пенится на бородах богов. Проснулись старые раны, ноют от боли новых испытаний. Сама история залегла рядом с бойцом под этой скалой — и вместе вершили они Возмездие.

Немцы откатились назад. Над их позициями забился на ветру белый флаг.

— Парламентер идет, товарищ лейтенант!

— Не стрелять! — Ваан поднялся.

Эсэсовский офицер с белым флагом медленно шел к позициям партизан. Метрах в сорока он остановился, подозрительно поглядывая на брустверы безмолвствующих окопов.

— Вы понимаете по-немецки? — спросил он на русском языке.

— Понимаем, говори! — ответил Ваан.

— От имени командования полка «Бранденбург», — нараспев начал парламентер, — я уполномочен приветствовать вас по случаю сегодняшней героической обороны. От имени командования полка предлагаю вам сложить оружие, сдаться в плен и положить конец этому бессмысленному кровопролитию. От имени командования полка заверяю вас, что всем вам сохранят жизнь. Сдаваясь, вы будете иметь известные привилегии. Десять минут на размышление. Если в отпущенное вам время вы не капитулируете, ваши позиции будут стерты огнем артиллерии.

Парламентер повернулся и, с трудом удерживаясь от желания побежать, зашагал к своим. Тишина сверлила воздух.

— Ну, ребята! — Ваан смотрел каждому в глаза. — Что скажете?

— Смерть осознанная не есть смерть, смерть неосознанная — смерть, — сказал Аро. — Умрем, командир, по-человечески, на свободе… Мы же не трусы!..

— Верно! — отозвались судьбой приговоренные.

— Командир, родной мой! — Валя умоляюще смотрела на Ваана.

— И ты им поверила?! — упрекнул Ваан. — Или хочешь пройти через все унижения и быть повешенной на первом же суку?! Умрем, Валя, без угрызений совести, по-людски…

— Но я… — Валя осеклась.

Взгляд Ваана был неумолим.

«Тик-так! Тик-так! Тик-так…» — громыхали часы и сжималось время.

Пригвожденные к стрелке часов минуты совершали круг за кругом, и серебряным перезвоном отдавалось их мерное «тик-так».

Самоходные орудия выползли из-за деревьев и, нацелив стволы на осажденных, замерли.

«Тик-так! Тик-так!..» — агонизировала последняя минута.

Тишина раскололась. Ухнули орудия и обрушили на головы партизан свинец и камень.

Били прямой наводкой: знали, что ураганный огонь расплавит горстку обреченных, как щепотку соли. Под прикрытием огня самоходок пехота пошла в атаку.

— Последним залпом! Пли!..

Заглохла песня Аро — снаряды растерзали ее. А через минуту упал и он сам. Ваан остался у пулемета один. Подавать ленту было некому. Пуля или осколок — он так и не разобрал — раздробили ключицу. Орудуя одной рукой, он не прекращал огня.

К нему ползком добралась Валя. Заменила Аро.

В первую минуту Ваан не понял, кто подсобил ему.

Ваан стрелял. Он видел на мушке падающих и поднимающихся, атакующих и умирающих врагов.

Валя вдруг вскрикнула. Прижалась головой к Ваану. Как во сне он увидел ее закрытые глаза. Раскинутые руки пытались обнять его. Потом бессильно упали на грудь.

Он не видел гибели товарищей. В душе теснились мучительная пустота и саднящая боль. Потом прибавилась к ней смерть Вали — боль сердца. «Вот и конец. Готовься, командир!..»

Морщась от боли, он резким движением сбросил френч, фуражку и швырнул их подальше от себя. И горько усмехнулся: «Я готов, стреляйте!»

Он действительно был готов к смерти.

Пуля разбила кисть правой руки. «В самый раз поспела. И патроны кончились».

Орудие ударило снова, и снаряд разорвался в скале. Осколок породы взрезал ему лоб. Кровь платком упала на лицо. Окрасила снежную белизну рубашки.

Он сел. Утратившие подвижность руки отказывались смахнуть застилавшую глаза кровь. Впереди красными тенями двигались немцы. Он уперся спиной в дерево.