«Ты получил задание добыть языка, а сам пошел искать капитана. Почему?» — спросил генерал. «Я должен был выполнить задание своей совести, товарищ генерал», — ответил я не раздумывая. Генерал вроде бы улыбнулся. «А что, разве твоя совесть твой командир?» — «Между моей совестью и совестью моих командиров разницы нет», — ответил я. Он опять вроде бы улыбнулся. «А почему ты убил его? Во-первых, он был нужен — мог бы выдать много секретов, во-вторых, самовольно убивать человека, кто бы он ни был, нельзя. На то правосудие существует». — «Во время войны, — отвечал я генералу, — не правосудие уничтожает врага, а мы, воины. Это во-первых. А во-вторых, я не хотел убивать этого выродка, просто был очень уж зол на него и, должно быть, со всего плеча ударил». — «Как же теперь поступить с тобой? Отдать тебя под суд?» — «Я убил врага, правда?» — спросил я. «Да», — ответил генерал. «Ну виданное ли это дело — судить человека, уничтожившего врага? Хотите правильно поступить со мной?» — «Конечно», — сказал генерал. «Тогда наградите меня орденом». При этих моих словах все захохотали. Потом генерал говорит: «А знаете, этот наш сержант — настоящий герой, хотя и немного недисциплинированный. К тому же императрица сказала…» — Сержант вскидывает на меня глаза: — А ну, вспомни-ка, земляк, как ту великую царицу, русскую императрицу, звали?

— Екатерина? — догадываюсь я.

— Верно, да хранит тебя бог. «Императрица Екатерина сказала, — ввернул генерал, — что победителей не судят…» Меня отпустили. И не только не наказали, но и орденом Красной Звезды наградили. Еще и сказали: «Товарищ сержант, если б ты не порешил того сукина сына, получил бы знатнее орден…» Поблагодарил я начальство и добавил, когда прощаться стал: «Я не ради наград воюю, я воюю за свою Родину».

— А потом? — спрашиваю я.

— Потом еще кое-что случилось, и хуже всего было то, что эта святая, хорошая девушка взяла и влюбилась в меня. Далась ей поганая моя морда! Ведь я человек семейный, у меня жена, дети. Встретится она со мной глазами, теряется вся, краснеет. А раз все же набралась смелости — призналась: люблю тебя, сержант, нравишься ты мне — и точка, а ты хочешь — люби, хочешь — не люби.

— А ты любишь ее?

— Я ее сестрой своей считаю, как сестру люблю. Что, не веришь?

— Нет, я тебе верю.

— Спасибо… Хорошо, что мы поговорили. Легче на душе стало. Ну, друг, я пойду посплю, ночью мне на охоту.

Каро уходит. Вдруг, словно по предписанию свыше, на передовой наступает тишина. Тишина такая гулкая и такая непривычная, что поначалу кажется, будто мы оглохли. Смолкает и дождь, и пасмурное небо нет-нет да и пытается улыбнуться. Где-то на западе солнце прорывает тучи, затем спешно отступает и вскоре показывается уже в другом месте. Земля обмылась — дождь лил весь день — и повеселела. Уцелевшие деревья, исполненные свежих сил, с детской беззаботностью раскачивают своими ветвями.

Спустя некоторое время посреди деревни появляются танки. Они проходят посреди деревни, и шум металла перекрывает все звуки тишины. Проходят танки. Их много. Они идут медленно, угрожающе лязгая гусеницами, швыряя комками грязи в избы.

Едва в отдалении рассеивается и затихает скрежет гусениц, как оживляется передовая линия. Со стороны садов доносятся короткие и резкие крики команды. Там, между стволами деревьев, виднеются холодные жерла тяжелых пушек, и немного погодя раздаются первые орудийные залпы. Начинается артиллерийская подготовка. На деревню находит удушливый дым пороха. Ответная неприятельская канонада вспыхивает незамедлительно. Дальнобойная артиллерия немцев обстреливает деревню и ее окрестности. Штабные покидают избы.

— В окопы! В окопы!

— Быстрее! Не задерживаться!

А узкие и неглубокие эти окопы почти до краев залиты дождевой водой и защитить никого не могут. Мария бежит за мной и Грицаем:

— Ребята, не оставляйте меня одну.

Рвутся снаряды, взметываются в воздух фонтаны земли и грязи. По-змеиному шипят и посвистывают осколки, ища оставшихся без убежища. Мы стоим в окопе, погрузившись по грудь в дождевую воду. А вода холодная, с илом. Не материмся — стесняемся Марии. Меж тем так и прет из нутра ругань, подбирается к горлу. Шутить, чтобы хоть чуточку легче стало, тоже никакой возможности — от страха челюсти сводит.

— Нам остается только квакать, — будто продолжает мою мысль Мария.

— Квакать тоже никакой охоты, — бормочет Грицай. — Канонада-то какая, мамоньки!

— Наши наступают, — говорит Мария. Она спокойна, даже улыбается чему-то.

По ту сторону возвышенности кипит и клокочет фронт. Немецкие снаряды разносят избы, сжигают сады, разбивают вдребезги военный транспорт. Медленно опускается вечер. Мрачнеет небо. И вдруг на потемневшей возвышенности возникает какое-то перемещающееся пламя. Оно движется в сторону деревни.

— Господи! — вскрикивает Мария. — Это горящий танк.

Охваченный пламенем танк скатывается с пригорка в ложбину; то вваливаясь в рытвины, то выносясь на бугры, он минует наши окопы и, разбрасывая вокруг себя огонь и пламя, вламывается в одиноко стоящую избу. Ветхая избенка почти вся устремляется на спине танка вперед и вдруг перевертывается и рушится на землю. А танк с той же скоростью мчится дальше и с грохотом низвергается в овраг. Раздается глухой взрыв, и из оврага выплескиваются языки дымного пламени.

— Ах, господи! — упавшим голосом произносит Мария. Лицо ее бледно, губы дрожат.

— Что с тобой, Мария? — спрашиваю я.

— Твой земляк… сержант Каро… — с трудом выговаривает она, — сегодня ночевал… вот в этой избушке.

Не знаю, что говорить, а главное — что делать.

Пока мы с Грицаем раздумываем, как бы помочь сержанту, Мария вдруг выскакивает из окопа и со всех ног кидается к развалившейся избе.

— Куда ты? Остановись!

Она не слышит, взрывы снарядов заглушают наши голоса. Мария добегает до избы и падает. Отдышавшись, срывается с места и, ударяя себя по коленям, кружит возле превратившейся в кучу досок и бревен избы. В эту минуту кто-то подхватывает Марию и быстро вталкивается вместе с ней в близкое укрытие.

— Кто это был, Василий?

— Сержант Каро… Целехонек.

— Слава богу, — вырывается у меня.

Вечереет. Мало-помалу бой затихает. Немного погодя в тишину врывается шум возвращающихся с передовой танков. Танки возвращаются, но теперь их мало. Танки возвращаются, но они какие-то понурые, грустные, нет у них прежней уверенности, прежнего грозного вида. Прорвать оборону противника нашим не удалось. Большая часть танков сгорела. Не увенчалось успехом и контрнаступление танковой части немцев.

— Так что игра закончилась вничью, — с горечью рассказывает вернувшийся со своего наблюдательного пункта начштаба полка. — На западном фронте без перемен, — вспоминает он роман Ремарка и добавляет: — Хотя сотни бойцов уже никогда не встанут в строй.

Деревня изменилась неузнаваемо. Ее единственная улица покрыта трупами лошадей. На войне больше всех страдают эти добрые и неутомимые животные. Обезумев от взрывов снарядов и мин, они с фырканьем и ржанием взвиваются на дыбы, мечутся в упряжке, круша и волоча за собой расхлябанные повозки. И гибнут, гибнут… В свой смертный час они стонут и вздыхают так же, как мы, по-человечески, и в их глазах изображается такая тоска, что больно смотреть…

В сгущающейся темноте горят-дотлевают бревенчатые избы, и раздуваемое ветром пламя — как немое проклятие, обращенное к богу. Люди снуют взад-вперед, и их гигантские тени шарахаются вверх-вниз по низким склонам горбящейся впереди возвышенности и освещенной заревом пожаров негустой листве садов.

Кроме убитых есть и раненые. Люди подбирают раненых.

— Живее, живее!

— Несите в санчасть! Не мешкайте, он еще дышит…

Я и Грицай оказываем этим людям и раненым посильную помощь. Потом мы направляемся к предоставленному нам жилью и возле отведенной под кухню избы встречаем Марию.

— Ты уже здесь, Мария?

— Давно… Командиров чаем хочу напоить.

— А сержант?