Расположенный между двумя морями, Черным и Азовским, город неоднократно подвергался нашествиям, бывал разрушен, но снова восставал из руин.

До наших, точнее до наших довоенных дней, сохранились отдельные замечательные сооружения. Например, Царский курган, названный так за красоту, за великолепие. Это квадратный склеп с уступчатым сводом и длинным коридором. Некоторые склепы имеют роспись. В одном из них на стенах изображена битва карликов с журавлями.

В августе 1820 года в Керчь приезжал Пушкин. Я помню отрывок из его письма, которое он написал брату. «С полуострова Таманя, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма. Морем приехали мы в Керчь. Здесь увижу я развалины Митридатова гроба, здесь увижу я следы Пантикапеи, думал я — на ближней горе посреди кладбища увидел я груду камней, утесов, грубо высеченных, — заметил несколько ступеней, дело рук человеческих. Гроб ли это, древнее ли основание башни — не знаю. За несколько верст остановились мы на Золотом холме. Ряды камней, ров, почти сравнявшийся с землею, — вот все, что осталось от города Пантикапеи. Нет сомнения, что много драгоценного скрывается под землею, насыпанной веками…»

Лицо Бершанской, обычно такое суровое, было неузнаваемо. В глазах, в каждой морщинке читалось: «Вот у меня какие штурманы!»

Мы возвратились в рыбачий поселок Пересыпь, где теперь живем. Он расположен на берегу моря. Аэродром рядом, небольшой. Взлетная площадка узкая, как солдатский ремень.

Наша эскадрилья поселилась в бывшем складе, сделанном из ракушечника. Половины потолка и одной стены не оказалось, пришлось натянуть брезент. На нем Руфа масляными красками нарисовала самолет и девушку, выходящую из воды. Совсем другой вид. Сразу у новой «гостиницы» появилось название: «Шатер шахини».

На рисунке лица девушки не видно, но фигура ее восхитительна. У шахини роскошные волосы, рассыпанные по обнаженным плечам, на безымянном пальце — бриллиантовый перстень.

В первую же ночь мы вылетели на задание. Мне довелось лететь с Верой Белик: Таня Макарова снова дежурит.

Подлетаем к Керченскому полуострову. Как ни старались проскользнуть, нас услышали, обстреляли из крупнокалиберного пулемета. Пули пронеслись мимо, как рой оводов.

— Магуба, скажи правду, ты не боишься? — спросила Вера. — Ты смелая?

— Смерти не боятся только слабоумные, Верочка. Я боюсь, конечно. Но научилась управлять страхом, как самолетом.

— Понятно.

К Керчи мы должны подойти кружным путем. Невесел сегодня мой штурман.

— Ты не заболела, Верочка? Что-то тихая, хмурая, молчишь.

— Я здорова.

«Конечно, ей не до разговоров, — размышляю я, глядя на штурмана в зеркало, — И я бы на ее месте молчала. Как хорошо она рассказала о Керчи…»

Я взглянула на высотомер, и волосы встали дыбом: всего триста метров!

Вспыхнул прожектор. Луч, словно длинное полотенце на веревке, качнулся туда-сюда, приблизился к нам. Поймал… К самолету полетели золотые точки, то сзади, то спереди рвутся снаряды.

— Прибрежные сторожевые корабли стреляют, — докладывает Вера. В голосе — ни малейшего волнения. Она умеет управлять страхом не хуже меня.

Направляю самолет в тучу. Хочется все же расшевелить штурмана.

— Вера, Саша Костенко тебе пишет?

В ее глазах сразу засияла луна любви.

— Сегодня письмо получила, — улыбаясь, ответила она.

— А мама?

— И от мамы получила.

— Все живы-здоровы?

— Да, спасибо… Через три минуты цель, товарищ командир.

Из бездонной тьмы снизу на нас набросились одновременно десятки лучей, зенитки открыли бешеный огонь. Летим сквозь свинцовую бурю. «Да, крепкий орешек Керчь», — мелькнула мысль. Самолет то и дело содрогается. Только бы не в мотор, не в бак…

Пробиться в нужный квадрат не удалось. Захожу на второй круг.

Вера неподвижно сидит в кабине, глаза закрыты.

— Ты не ранена, Верочка?

— Нет.

— Что будем делать? Может быть, развернуться над морем? Или над городом?

— Решай сама, Магуба.

— Страшно приблизиться к горе Митридат. Наверное, нашпигована пушками.

Лучи двух прожекторов схватили, словно клещами, летящий следом за нами самолет Наташи Меклин. Держись, Наташа, душечка, держись, вдвоем будет полегче. Я резко набираю высоту, убираю газ и, планируя, спускаюсь все ниже и ниже.

— Где мы?

— Так держать, товарищ командир.

Высота двести пятьдесят метров. Если еще потеряем высоту, стукнемся о деревья. Зенитки теперь не страшны, но если здесь установлены крупнокалиберные пулеметы, нам хана.

— Пятнадцать градусов вправо!

Желтое каменное здание кажется очень большим. Это бывшая школа. Та самая, в которой училась Вера. Теперь здесь немецкий штаб. Но мы должны сбросить бомбы не на здание, а на огневые точки, окружающие его.

Сердце готово выскочить из груди, каждая клетка моего тела ждет, когда упадут бомбы.

— Пошли!

Внизу гремят взрывы: бомбы накрыли цель.

— Пожар, — говорит Вера.

— Долго ты целилась, но попала точно, молодец.

Прожекторы просвечивают все небо. Стреляют со всех сторон. Мы словно в осином гнезде, так жужжат пули. А пожар еще полыхает.

Мотор начинает чихать, число пробоин на крыльях и в фюзеляже увеличивается на глазах. Смерть костлявыми руками хватает за сердце. На уме только одно: скорее вырваться из этого ада.

Внизу черная, как смола, ночь. Под нами море, оно притягивает нас к себе — мотор заглох. Хорошо, что стрельба позади. Впрочем, если не удастся запустить мотор, какая разница — стреляют или нет… Кругом тишина. Только крылья тихонько шепчут: «Держитесь…»

Подкачиваю бензин. Как человек ночью спешит пройти мимо кладбища, так и мне хочется поскорее проскочить море. Наконец, мотор чихнул раз, другой… Попадающий в нос дымок кажется приятнее самых лучших, самых благородных духов. Мотор ожил. Мое лицо, наверное, сияет, как звезда. Плавно тяну ручку управления на себя. Нос самолета поднимается кверху. Живем! Обрадованно хочу взглянуть на Веру, но не успеваю —мотор снова начинает чихать, по-стариковски кашлять…

Пережив тысячи мучений, мы все-таки дотянули до аэродрома. Онемевшие, сидим, вжавшись в сиденья. Голова трещит, в глазах туман.

Доложив Бершанской о выполнении задания, я иду в «Шатер шахини». Глянула в зеркало и охнула: в волосах появились белые пряди.

Самый веселый и неугомонный человек в полку — Хиваз Доспанова. Да, та самая, наш колокольчик, маленький штурман, лейтенант с узкими, черными, как южная ночь, глазами, которая осталась жива после катастрофы. Помните — самолеты столкнулись над аэродромом. Когда мы навещали ее в госпитале, она, с трудом шевеля губами, шептала:

— Я вернусь… Буду летать.

Никто не верил в это. Она, вся в бинтах и гипсе, походила на мумию. Главное — осталась жива, утешали мы себя. И вот она вернулась. Бершанская сначала устроила ее на работу в штаб. Но… Хиваз есть Хиваз. Штабная работа пришлась ей не по душе. Теперь она летает. Догадываемся, это дается ей нелегко, но она не унывает: поет, болтает без умолку, читает стихи. Любимый ее поэт — Джамбул.

Много радости доставила полку Хиваз Доспанова.

После обеда она уговорила нас прогуляться по берегу моря — меня, Лейлу, Женю Рудневу, Руфу Гашеву.

Пригляделись: море покачивается, как младенец в зыбке. Издали заметили Веру Белик, она стояла на том месте, что и вчера, в той же позе — смотрела вдаль, как Ассоль. Тихонько прошли мимо. Я немного отстала, и Вера окликнула меня. Лицо у нее просветленное, глаза сияют.

— Посмотри, Магуба, — она показала в сторону, горы Митридат, где в небе неподвижно висели кучевые, позолоченные солнцем облака. — Видишь? На уступах горы — здания с белыми колоннами, на вершине — обелиск. Верхняя его часть не видна — она в облаках…

Я поняла ее мечту и тихо ответила:

— Вижу.

Мы догнали девушек. Под обрывом увидели лодку, спустились на узкую прибрежную полосу. Расселись — кто на камнях, кто на бортах лодки. Волны покачивают ее, и на корме грустно позвякивает обрывок цепи. В днище и в носовой части — пробоины.